— И ты думаешь, — воскликнул Даран, — что ты мог так любить, так страдать, и чтобы при этом бедное дитя, на которое ты с наслаждением клевещешь, ничего бы не видело, ничего не поняло, ты думаешь, что никогда ничего не было ни в твоих глазах ни в твоем голосе, да, даже в минуты гнева, что кричало о твоей любви, о твоем страдании! Полно! а что касается, предположения, будто мисс Северн действовала из расчета, что…
— Она меня не любила.
— Она тебя не любила, когда вы были помолвлены, черт возьми! ведь ты точно также ее не любил. К тому же это не самое убедительное из моих доказательств. Я очень мало знаю мисс Северн, я разговаривал с нею два или три раза… Ну, я хочу тебе сказать, что достаточно мне было видеть ее четверть часа, встретить ее прекрасные, чистые глаза, чтобы понять, что эта маленькая женщина верна, как золото… и чтобы быть убежденным сегодня, что, если бы она захотела порвать с тобой, она сочла бы нужным сказать тебе это прямо в лицо, откровенно, как она тебе сказала в лицо, что она выходит за тебя без любви… И если бы я был на твоем месте, знаешь ли, что бы я сделал? я вернулся бы завтра в Париж, не теряя ни минуты, пошел бы к м-ль Жемье и все сказал — бы моей невесте, — сначала про мою любовь, слушай, как ты только что говорил это мне… затем…
Мишель его перебил:
— Нет, — сказал он, — это для меня вопрос гордости. Если бы я слушался своего сердца, я не медлил бы, знаешь! ах, Боже! нет! Какие бы меня ни ожидали страдания, я предпочитаю их этой неизвестности; но ты слышал, что я сказал Колетте. Я хочу, чтобы Сюзанна чувствовала себя свободной; если она ничего не знала о Столичном банке, если эта непонятная история, переданная мне Колеттой, действительно правда, Сюзанна напишет без промедления, как она это обещала. Если, приехав в Париж, она все узнала, она тоже напишет… Может быть она напишет мне; тогда… тогда будь уверен, что я буду скоро подле нее. И к тому же, если она даже ничего не узнает, если даже катастрофа Столичного банка не произведет на нее никакого впечатления, кто знает? может быть, я найду у себя письмо в Париже, ведь она думает, что я еще там.
Мишель воодушевлялся, говоря с внезапно просветлевшим лицом:
— Она, конечно, написала мне… чтобы я пришел ее повидать, или Роберту. Как я об этом не подумал? Ты прав, я всегда себе все представляю в худшем виде. Было бы так просто, так естественно надеяться, и, однако, я не могу, мой дорогой друг, я не могу…
— Напиши ей, по крайней мере.
— Это она должна написать.
— А если она не напишет? — отрезал Даран почти грубо.
Мишель вздрогнул.
— Почему ты это говоришь?.. Почему не написать?
— Разве я знаю? По причине, которой не знаю ни я, ни ты и которая вызвала этот странный отъезд. Что ты сделаешь, если она не напишет?
— Я выжду два дня, самое большое три дня, затем я ей напишу; я ей скажу, что я разорен и что я возвращаю ей ее слово… вот что я сделаю. Но раньше я не предприму никакого шага, я это твердо решил и никто не поколеблет моего решения.
Мишель говорил теперь таким решительным тоном, что Даран не настаивал.
Пожав слегка плечами, он поднялся и протянул руку своему другу.
— Доброй ночи, старина, — сказал он, — тебе нужно теперь немного отдыха и спокойствия; до завтра, к поезду в 7 часов.
Как только Даран вернулся к себе, он взял записную книжку и записал в ней адрес. Это был тот, который в простоте своей уверенно указала ему г-жа Фовель: М-ль Жемье, улица Сен-Пер, 35.
Сюзанна не писала. Как и Мишель, она ждала.
На третий день после своего от езда из Кастельфлора, находясь все время под властью той же самой мысли, повторяя себе, что все кончено, что ни Мишель, ни Колетта не беспокоятся о ней, упрекая себя в то же время, что она действовала слишком поспешно, смеясь над собой за грустный результат испытания, тщетность которого она чувствовала, она приходила в отчаяние от равнодушия своего жениха, раньше даже чем она могла быть уверена, что Мишель знает об ее выходке.
После завтрака она удалилась в гостиную м-ль Жемье, пустую в этот час дня, и пробовала шить, чтобы занять свой возбужденный ум и свои руки, когда ей доложили об Альберте Даране. Тогда, вне себя от ужаса, она сорвалась с своего места; в одну секунду всевозможные несчастья, болезни, более или менее правдоподобные события, которые могли сделать из Мишеля, оставленного ею несколько дней тому назад здоровым, раненого, умирающего или еще худшее, промелькнули у нее в голове, и она стремительно бросилась навстречу входившему гостю, в силах только выговорить одно слово: „Мишель…“
— Мишель здоров, — живо ответил Даран, — как он, так и все, кого вы любите.
— Мишель вас прислал? — спросила еще молодая девушка.
— Нет, милая барышня, я позволил себе придти сам по собственному побуждению, простите же мне мою смелость.
Совершенно бледная, судорожно прижимая к тяжело дышавшей груди руку, мисс Северн указала Дарану на стул.
— Я должна просить у вас извинения, сударь, — сказала она, — так как я вас принимаю в таком странном состоянии… но я чувствую себя такой одинокой, такой покинутой в продолжение двух дней…
Еще не прошло двух дней, но время показалось ей очень длинным!
— В продолжение двух дней я ни от кого не имею известий, никто обо мне не вспомнил…
Это общее выражение „никто“ могло быть переведено именем „Мишель“.
— Но, милая барышня, — возразил очень почтительно Даран, — не заявили ли вы, когда вы уезжали… немного внезапно, что вы напишете? Так, по крайней мере, г-жа Фовель сказала Мишелю, которого я сопровождал в Кастельфлор.
— В Кастельфлор?
— В Кастельфлор, третьего дня вечером, милая барышня. Впрочем, может быть, вы писали?
— Нет, — заявила мисс Северн коротко, — я не писала.
И ей явилась мысль: почему счастливый случай, почему Провидение не допустило ее встретить Мишеля раньше, чем она могла привести в исполнение свой несчастный план? Но поезда, уносившие ее и его в противоположном направлении, повстречались на какой-нибудь промежуточной станции в тот грустный день… И ни он, ни она не знали ничего об этом.
Даран не отвечал. Молодая девушка колебалась только минуту.
— Я не написала, — продолжала она, — потому что не хотела писать. О! я знаю, я часто хвасталась, что я уравновешенная, благоразумная… но самые благоразумные имеют также свои часы безрассудства… Я представляла себе, Бог знает что… я…
Она остановилась; ее губы дрожали, казалось, что она расплачется. Даран только вопросительно смотрел на нее. Он не чувствовал себя вправе, несмотря на свои добрые намерения преданного друга, расспрашивать более подробно. Но после долгих часов томления, когда так напряженно приходилось сдерживать себя, жажда откровенности, искренних слов мучила Сюзанну.
