…Первое время Полин действительно посещала в Париже лекции по литературе и истории, общалась с жившими здесь русскими, даже встречалась с Герценом (это было модно, особенно среди юных эмансипированных нигилисток!), с Тургеневым, к которому у нее были рекомендательные письма от Полонского… Потом вдруг случайно на улице познакомилась со студентом-медиком Сальватором.
Познакомил их ветер, который вдруг принялся непочтительно играть юбками женщин, проходивших близ почтенного здания Сорбонны. Одна из юбок была вздыблена чуть ли не выше хорошенькой стриженой головки… По чистой случайности и юбка, и стрижка принадлежали одной и той же даме – Аполлинарии, или Полин, как ее принялся называть Сальватор.
Достоевский, обезумев от ревности, позднее назовет Сальватора «не серьезным человеком, не Лермонтовым», «молодым красивым зверем». Ну что ж, он таким и был. А Аполлинарии только этого и нужно было, если честно сказать. Сначала она была восхищена и взбудоражена новыми ощущениями, которые испытывала в горизонтальном положении, потом вдруг поняла, что влюбляется не на шутку. Здесь все было просто, конечно: без душевных надломов, психологических вывихов и прочих интеллигентских штучек (не Лермонтов, вот уж точно!). Однако без мазохизма не обходилось и с «тореадором из Севильи»: разойдясь или подвыпив, испанец легонько поколачивал Аполлинарию, а ей это безумно нравилось.
К несчастью, Сальватор отлично знал цену своей красоте и мужскому пылу и был убежден, что сто’ит гораздо больше, чем ему может давать эта русская – очень хорошенькая, конечно, и великолепная любовница, но довольно-таки стесненная в средствах. Хорошеньким имя легион, пылких штучек тоже полным-полно, а вот найти даму с кошельком, тугим и в то же время щедро распахнутым…
Сальватор пользовался кошельком Аполлинарии, пока ему не открылся другой – побогаче. Однако «эта русская» оказалась очень привязчивой, не сказать – навязчивой. Он без околичностей намекнул на скорую разлуку, дескать, прости, мон амор, но мой дядя самых честных правил не в шутку занемог в Америке и уважать себя заставил, поэтому я должен буду вскоре уехать, чтобы с больным сидеть и день и ночь, не отходя ни шагу прочь… Какое низкое коварство полуживого забавлять, не правда ли?!
То есть все это было преподнесено на испано-французский манер, конечно, однако Аполлинарию все равно не впечатлило. Она не в силах была отстать от Сальватора, потому что впервые в жизни осознала: мужчина существует вовсе не для приватной болтовни, а для постели. В постели же лучше не тратить время на психоанализ, а заниматься тем, для чего эта постель и расстелена. Чем дольше заниматься, тем лучше! Поговорить же можно и с соседкой по табльдоту в пансионе.
А Сальватору окончательно надоел затянувшийся роман. Однако он не стал резать скальпелем по живому (тем паче что в то время анестезия уже начинала входить в моду даже между самыми радикальными хирургами), а послал к милой Полин закадычного друга. Тот явился в пансион к «этой русской» и с приличным выражением, чуть ли не роняя слезы, наплел: Сальватор-де тяжко болен, у него тиф, поэтому в ближайший месяц или даже в ближайшие два месяца он не сможет с вами встречаться. Нет-нет, навещать его ни в коем случае нельзя: тиф заразен!
Сальватор посчитал, что месяц, тем паче два, более чем достаточный срок, дабы угасла самая пылкая страсть. Может быть, он не ошибался, может быть, Полин утешилась бы… Однако он не учел, что «эта русская», снедаемая тоской, отправится бродить по Парижу и притащится именно туда, где начиналось ее счастье, – к древним стенам Сорбонны…
Жизнь состоит из потрясающих совпадений: эту истину враз постигли два человека – Сальватор и Аполлинария Суслова.
В первую минуту ей ничего так не хотелось, как убить коварного негодяя, этого изменника, этого… этого… Во вторую минуту она поняла, что для разбитого женского сердца существует единственный склеивающий материал: ощутить свою власть над другим мужчиной. Попросту сказать, клин клином вышибай!
В то время под рукой был единственный клин – Федор Михайлович Достоевский. И Аполлинария со всех ног устремилась к нему.
Вернее, в его постель, которую они даже не потрудились расстелить, чтобы отпраздновать примирение.
* * *
Увы, идиллия меж ними длилась недолго. Да и никакой идиллии не было!
Как только самолюбие было утешено, Аполлинария поняла, что нервные объятия Достоевского – это не то, что ласки Сальватора. Она мигом раскаялась в своем порыве и стала отказывать любовнику в новых ласках… Достоевский почти силой заставил ее поехать с ним в Италию – рассеяться, развлечься. Он рассчитывал вернуть прошлое, хотя поклялся перед отъездом, что будет ей только «как брат».
Заехали в Баден-Баден, потом отправились в Турин, Рим, Неаполь. Федор Михайлович беспрестанно играл в рулетку. В первую же игру Достоевский выиграл громадную сумму – больше 10 тысяч франков. Это примерно около 2500 рублей, и он почувствовал себя Крезом. Правда, из десяти с лишком тысяч франков он все же половину спустил-проиграл – ну, совершенно случайно! Строго говоря, в рулетку никто не умеет играть. Ну, разве два-три человека. А остальные всё проигрывают дотла.
Вот и он: проигрывал и писал умоляющие письма в Россию – брату, родным. И все с просьбой выслать денег, якобы «на писанье романа». В гостиницах они с Аполлинарией селились в разных номерах, Достоевский сидел с ней допоздна, гладил ее руку, утешал, слушая бесконечные рассказы про неверного, но незабытого и любимого, ах как сильно любимого Сальватора… Но вот Аполлинария собиралась спать – и Достоевский демонстративно пытался держать слово и быть братом. Но ведь страдание – разменная монета… Аполлинария не хотела страдать одна. И она издевалась над любовником как могла. Медленно раздевалась, глядя ему прямо в глаза недобрым взглядом, который возбуждал его до крайности. А распалив желание, она гнала жаждущего прочь, после чего слушала, как из соседней комнаты доносятся его плач, вой, досадливые удары тростью в стену… Это возбуждало ее, она распахивала дверь, распахивала объятия, а наутро оба ненавидели друг друга за «слабость» и едва разговаривали. Каждый считал, что другой ему чего-то недодал, чем-то обманул, в чем-то предал… Другой был во всем виноват!
«Куда девалась моя смелость? Когда я вспоминаю, что’ я была два года назад, я начинаю ненавидеть Достоевского, он первый убил во мне веру…» – так думала Полин. Что думал Достоевский, можно узнать из писем, которые он позднее писал сестре Аполлинарии, Надежде Сусловой, с которой был в дружеских отношениях: «Аполлинария – больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям».
