Однако на его последнем утверждении мой подбородок взлетел вверх.
Они брали папу на госпитализацию.
* * *
Отдельная палата, даже оборудованная удобствами хорошего отеля, не могла скрыть больничных запахов и шума медицинского оборудования. Я была потрясена таким быстрым развитием событий.
Вздохнув, я потерла уставшие глаза.
— Какой длинный день. Ты, наверное, измотан.
— Я в порядке, — он отложил журнал и потер узловатыми пальцами грудь. — Знаешь, что я думаю? В каком-то смысле это хорошо, что у меня рак.
— Папа...
— Нет, выслушай меня. Я хотел сказать, что благодаря раку у нас с тобой больше времени. Того времени, которого нам не хватило с мамой.
У меня все сжалось в груди. Да, рак давал нам отсрочку, вот только отравлял все оставшееся нам время. Болью он лишал терпения, и драгоценные мгновения становились невыносимыми и не задерживались в памяти. Мне нужен был мой отец, а не тень человека, которого рак не смог проглотить сразу целиком.
— Мне ее не хватает.
Я не была готова расстаться и с ним тоже.
— Этот инфаркт быстро ее унес, и я тоже об этом думал. Во всяком случае, она до самого конца была той самой мамой, которую мы знали, — его небесно-голубые глаза затуманились от воспоминании, затем их прикрыли тяжелые опухшие веки. — Не то что я.
— В каком смысле не то что ты?
— Ну не так, — и он повел рукой сверху вниз, указывая на себя. — Я благодарен за оставшееся у нас время, вот только я не хочу, чтобы меня запомнили ворчливым стариком.
Он был прав. Отец был то ворчлив от боли, то сонный и рассеянный от лекарств. Лишь только во время кратковременных проблесков между этими состояниями отец был тем самым, прежним человеком. Упорным мальчишкой, который не позволял обстоятельствам ему диктовать, неустанным мечтателем, который путешествовал по всему миру, и надежным и веселым мужем и отцом.
И я держалась за это понимание, уверенная в том, что он об этом знает.
— Мой отец не ворчун. Я хорошо знаю отца: он добрый и заботливый человек, который очень любил жену и живет своей семьей. Я знаю, кто ты, и вижу тебя, папа. А это, — и я повторила его жест, — всего лишь болезнь.
— Но именно таким увидят меня люди на похоронах.
У меня замерло сердце. Его убивал рак, но меня убивал он сам.
— Как бы мне хотелось, чтобы у меня была волшебная палочка, чтобы я могла ею взмахнуть, произнести волшебные слова — и готово! — я сделала жест пальцами. — Болезни больше нет.
Папа тихо засмеялся, откидываясь на подушки.
— Скажи «Крибле-крабле-бумс!».
— Мое волшебное дерево, — улыбнулась я, вспоминая эту историю, и укрыла сильно похудевшего отца толстым одеялом.
— Да пет же, — не унимался он. — Это не дерево было волшебным, а слова!
А потом его улыбка перешла в зевок.
— Да, это было сильное заклинание, папа.
И история тоже была хорошей.
Мы сажали во дворе саженец, который папа вырастил из семени, когда он впервые мне ее рассказал.
— Надо копать не слишком глубоко, не слишком широко, так чтобы у корней как раз хватало места, чтобы дышать, — он посадил растение и тщательно и аккуратно утрамбовал вокруг него землю.
Сделав шаг назад, я стала смотреть на его ветви, ожидая, что они засветятся или задвигаются. Ну должны же они были как-то проявить свою волшебную сущность, раз уж папа сказал, что это волшебное дерево. Ничего не увидев, я сказало ему, что дерево сломано.
Но он тогда сказал, что все волшебство было в заклинании. Что у него есть записанные слова, подаренные ему, как раз когда он стоял под деревом, точно таким же, как то, что мы только что посадили.
— Только то дерево, под которым я стоял, было уже большим, почти тридцати футов в высоту. И в тот вечер, Тори, бумажные фонарики украсили каждую его ветвь волшебным мерцающим светом. Их было так много, что если бы ты коснулась ствола и посмотрела вверх, тебе показалось бы, что ты держишь в руках зонтик, защищающий тебя от сотни падающих звезд.
— А что это были за волшебные слова? — спросила я, шепелявя, потому что у меня как раз выпали передние зубы. — Крибле-крабле? Или снип-снап-снурре?
Папа рассмеялся, чуть заметно вздрогнув плечами. Он положил руку мне на макушку и растрепал волосы так, что мои косички заскакали по лопаткам.
— «Чтобы понять, куда тебе двигаться, ты должен знать свои корни и предел своих возможностей».
Отец тогда сказал, что эти слова были волшебными, потому что пришли к нему, как раз когда он сам расставался со своими корнями, домом, в котором вырос, в стремлении найти или построить новый дом.
— У меня просто было озарение, — сказал он.
Очень долго я думала, что он имел в виду волшебное дерево, которое каким-то чудом озарило его своим волшебным светом. А в тот вечер я посмотрела на слабенький саженец совсем иными глазами и попыталась запомнить слова, необходимые, чтобы заставить дерево светиться. Правда, чуть позже я сморщила нос и спросила, можно ли просто сказать дереву «Крибле-крабле-бумс!».
Папа тогда рассмеялся, притянул меня к себе и щекотал до тех пор, пока я не завизжала. Следующий час мы провели, делая свистки из толстых травяных стеблей.
То дерево по-прежнему стоит в нашем саду. Оно так и не выросло до тридцати футов, но озарением все же одарило.
А с той историей, которую рассказал папа, оно будет продолжать озарять меня многие годы.
— Подай мне это, пожалуйста, — папа указал на стакан со льдом.
Я вскочила, чтобы принести ему лед, потом, даже не задумываясь, поправила его одеяло и подоткнула его по бокам.
Взгляд его полуприкрытых глаз отыскал мой, и он прыснул от смеха через нос.
— Что? — и моя улыбка стала похожей на его, потому что я знала, в чем дело. Он всегда делал то же самое для меня.
— Ты тоже хочешь, чтобы я рассказала тебе историю? — спросила я, ставя свой стул так, чтобы мне было лучше его видно. — У меня есть парочка хороших, с работы. Ну что, какую тебе — про фальсифицированные отчеты или про браконьерство? Я даже могу превратить их в сказки про жадных барыг и пушистых лесных жителей.
Я увидела, как трясется папина грудь: он беззвучно смеялся. Я одержала красивую победу.
Он облизнул губы.
— Я хочу послушать свою историю про волшебное дерево. Я когда-нибудь рассказывал, почему я там оказался?
Я задумалась. Нет, этого он никогда не говорил.
— Но ты же не можешь просто взять и переделать мою историю!
— Я уже старый, поэтому могу делать все, что захочу, — его глаза снова посмотрели прямо в мои. — Ты меня слушаешь?
— Слушаю, — я подвинулась ближе.
— Хорошо. Так вот, это было древнее дерево, почти сорок футов высотой, по-настоящему величественное.
— И волшебное, — рассмеялась я. — Оно у тебя становится выше с каждым пересказом.
Он угомонил меня тихой улыбкой.
— И потому, что оно было все в цвету, усыпано тысячами розовых цветков, оно было идеальным местом для венчания.
Отец рассказал, что вместо священника церемонию провел духовник в белых одеждах. Вместо семьи там присутствовали совершенные незнакомцы и совсем недавние друзья. Вместо колец был красивый шелковый кисет, в котором лежало одно семя этого дерева, со свернутым свитком, на котором была одна надпись, написанная на одной стороне на английском, на другой — на японском.
— Там были те самые волшебные слова, которые я тебе тогда сказал.
— Это прекрасное дополнение к истории, пап.
Он моргнул уже сонными глазами.
— Видела бы ты подвенечное платье, — произнес он.
Я оживилась. Платье всегда было самым важным. Моя мать была в классическом приталенном платье с широким подолом, без рукавов, высоким горлом и очень тонкой талией, после которой шла пышная юбка до колен.
— Как у мамы? — спрашиваю я.
— Нет, нет, — вздохнул он. — Это было кимоно.
ГЛАВА 6
Япония, 1957
