Обладающей большим достоинством и мудростью – за исключением тех моментов, когда слишком много выпивал! – душой и телом преданный Гийому, которого знал подростком, Потантен Пупинель, разменяв седьмой десяток, был очень счастлив на своем посту мажордома, который отнюдь не обязывал его прислуживать за столом. Будучи тонким знатоком вин, – намного большим, чем Тремэн, – он любил играть роль дворецкого, которую исполнял с величием епископа, служащего торжественную мессу. Он шептал вам на ухо год производства вина с таким сдержанным смакованием, словно речь шла об альковной тайне.
Когда голод был немного утолен и все принялись за сочный окорок, вымоченный в смеси сока и старой, выдержанной яблочной водки, политый соусом из сливок, грибов и тонко нарезанных яблок, беседа возобновилась. Присутствие Бугенвилей, приехавших из Парижа, вызывало огромный интерес: от них ждали последних новостей о столице, о событиях в которой не знали что и думать. Одно из них в особенности вызывало любопытство, смешанное с изумлением и даже возмущением: 19 февраля прошлого года бывший офицер, маркиз де Фавра, был повешен на Гревской площади за то, что участвовал в заговоре с целью похищения короля.
Приводил в негодование не сам приговор, а способ казни: отвратительную веревку, позорную виселицу, которые предназначались до того времени только для бродяг, воров, челяди, людей из низов общества, осмелились применить к потомственному дворянину, между тем как единственной подходящей казнью для него могло быть только обезглавливание!
– В этом я вижу желание судей унизить нас, которое ничего хорошего мне не говорит» – заявил маркиз де Легаль; первые события того, что называлось Революцией, вызывали в нем ярость. – До чего мы дойдем, Боже мой, чтобы понравиться народу, и я не понимаю, почему король…
– Так как дело затрагивало самого короля и преступление было совершено против его величества, господина де Фавра могли бы приговорить к четвертованию, – заметил Жозеф Ингу. – Добавим к этому, что власть нашего монарха становится с каждым днем все иллюзорней.
– Я думаю, все же у него ее достаточно, чтобы изменить смертный приговор, который он должен был подписать человеку, хорошо воевавшему в свое время, на казнь мечом.
– Говорят, Фавра мог добиться этого, если бы согласился выдать своих сообщников, – пробормотал аббат де Ля Шесниер. – То есть он с полным знанием дела принял казнь через повешение. Говорят, он умер по-христиански.
– Мне кажется,– произнес Бугенвиль,– что Фавра надеялся до последнего момента, что… соучастники добились бы для него сохранения жизни… Главным образом речь идет об одном-единственном лице.
– Об одном? – удивился Гийом. – Вы, кажется, знаете его?
– Для того, кто жил при дворе, это секрет Полишинеля, мой друг. Человек, который хотел, чтобы короля похитили и, вне всякого сомнения, убили,– его родной брат безутешный, поскольку ему еще не удалось надеть себе на голову корону, граф Прованский. Хотя один черт знает, как он старался, чтобы этого добиться!
– Но даже если бы Людовик Шестнадцатый умер, у него есть наследник: наш молодой герцог Нормандский, вот уже скоро год как ставший дофином, – напомнила госпожа дю Меснильдо.
Бугенвиль улыбнулся ей той очаровательной улыбкой, которая всегда появлялась на его лице, когда он обращался к красивой женщине.
– Пятилетний ребенок, наследственное право на престол которого монсеньор не переставал подвергать сомнению, не является большой помехой. Долгое регентство вполне бы устроило принца, поскольку его никогда не посещали братские чувства и он не рассматривает беспорядки в королевстве как катастрофические. Господин же Фавра умер героем, как настоящий дворянин, но он оказал бы лучшую услугу своему королю, нарушив молчание. Мэтр Ингу с сомнением покачал головой:
– Это ничего бы не изменило. Насколько скромный шербургский адвокат может сделать вывод, наш бедный король уже давно знает, что он может ожидать от своего брата, и я совершенно уверен, что уж в этом случае он по крайней мере догадался. Я даже добавил бы, что он не считал необходимым обнародовать правду. Именно ему, не забудьте, мы обязаны отменой пыток!
– Тогда тем более, – отрезал маркиз, – он должен был приказать обезглавить Фавра!
– Это было бы возвратом к прежним временам, – возразил шевалье дю Меснильдо. – Вы слишком быстро забыли, маркиз, что мы совсем недавно согласились на отказ от наших привилегий! Палач, вооруженный мечом, был одной из них.
– Вы только что говорили о беспорядках в королевстве, господин де Бугенвиль, – напомнила Агнес. – Можете ли сказать нам, что вы думаете об этом? Мы, провинциалы, не в состоянии о них судить: они действительно так серьезны, как позволяют предположить некоторые слухи?
– Боюсь, как бы они не оказались еще хуже, сударыня. И я как раз имею право высказать свое мнение, потому что краска не успела еще высохнуть на моем совсем новом гербе. Я считаю себя примерным учеником философов и горжусь тем, что являюсь другом господина де Лафайета. Но когда четырнадцатого июля прошлого года вместе с наставником моего сына аббатом де Монфрэном я присутствовал при взятии Бастилии, то испытал чувство страха.
– Страха? Вы, который безбоязненно встречал стольких врагов, не считая океанские шторма?
– Страха, да, мой милый друг! Страха и отвращения при виде распоясавшейся черни. Толпа, предоставленная самой себе, ужасающе страшна. Я еще раз видел ее в деле в это безумное время, которое назвали «большим страхом». Мы находились тогда в нашем поместье Сюисн, около Мелена, и я смог с грустью убедиться, на что способны крестьяне, охваченные паникой и жаждущие мести.
Тут неожиданно раздался слегка затуманенный выпивкой голос, скрипящий как фальшивая нота среди этих хорошо воспитанных людей.
– Если бы вы не так их душили поборами, ваших крестьян, у них не было бы, вероятно, такого желания мстить?
Это был Адриан Амель, который, не выпуская из рук бокала, к которому он, казалось, прилип, высказывал свое мнение.
– Не говорите ерунды, Адриан! – вмешался Тремэн, бросив на жену не очень ласковый взгляд. – Господин де Бугенвиль не феодал в тех местах, о которых говорит, и не владелец вотчины. Он простой собственник, как и я. Поэтому у него нет крестьян.
– Нет, – согласился мореплаватель, – но у меня было две пушки: две красивые бронзовые пушки – подарок короля Людовика Пятнадцатого после германской компании, и они очень хорошо смотрелись в саду. Люди из Вильнев-Сен-Жоржа, должно быть, испугались, как бы я не начал стрелять пушечными ядрами: они пришли меня вежливо попросить, чтобы я отдал в их муниципалитет. Я не очень-то понимаю, что они с ними будут делать…
