Серафина отвечает так честно, как только может. Когда она рассказывает о том, что произошло с ней тогда в келье, о том, как старая женщина схватила ее за руку и заговорила, и у нее тут же стало как-то пусто в животе, словно кто-то взял скальпель и выпотрошил ее всю, сморщенное лицо Юмилианы вспыхивает, словно лампада, и она говорит ей, что это был знак, что хотя она и недостойна, но старая женщина разглядела в ней возможность благодати. А потому тем более важно, чтобы она продолжала свой пост ради духовного совершенства. И хотя Серафина понятия не имеет ни о какой благодати, она понимает, что движется к чему-то, ибо еще ни разу в жизни она не чувствовала себя столь… столь поглощенной, столь плотной и в то же время столь легкой.
В ночь перед мессой она молится и молится, пока не засыпает, стоя на коленях. Вместо грызущего голода осталась лишь тупая боль и какое-то онемение и покалывание в пальцах и ступнях. Хотя погода стоит теплая, ей часто бывает холодно, и она надевает лишнюю сорочку и шаль под платье. Переодеваясь, она изумляется, каким огромным и чужим кажется ее тело, как будто оно увеличивается от голода, а не наоборот. Так Господь говорит ей, что ее стараний недостаточно. Она думает о сестре Магдалене, которая жила на одних облатках. Теперь она знает о ней больше, ведь в ответ на ее откровенность Юмилиана поделилась с ней кое-какими монастырскими историями. Она поведала ей о том, что некогда Санта-Катерина была местом, где совершались чудеса, где жила святая, освещавшая своим присутствием и благодатью каждую службу и даже имевшая стигматы на ладонях и ступнях, с которых капала кровь. И о том, что в монастыре не было ни одной послушницы или молодой монахини, не испытавшей трепета и восторга рядом с ней. Когда Юмилиана говорит об этом, ее глаза увлажняются и блестят.
Свет в галереях в утро мессы кажется Серафине ослепительным после сумрака кельи. Когда она идет к часовне, опираясь на руку сестры Евгении, то вдруг чувствует спазм в желудке. Вид галерей вызывает у нее шквал воспоминаний, и на мгновение она не в силах справиться с ужасом, который охватывает ее при мысли о том, что произошло в ее жизни. Она сжимает пальцы, лежащие на руке молодой монахини, и сестра Евгения останавливается. Серафина смотрит на нее. Раньше она видела в ее глазах лишь зависть, иногда даже гнев, а теперь читает тревогу и даже трепет. «Что со мной происходит?» — думает она. Паника, словно струя воды, взлетает вверх и снова ослабевает. Они продолжают путь.
Внутри часовни Серафина избегает смотреть на сестру Зуану, хотя с первой минуты чувствует ее взгляд. Заняв свое место на хорах, она кладет руки на подлокотники, чтобы не потерять равновесие. С той стороны прохода Феличита и Персеверанца бросают на нее короткие любопытные взгляды, а старая Агнезина глазеет открыто, даже не делая вид, будто не смотрит. Что же они все видят? Может, они тоже постятся и так же исхудали, готовясь причаститься благодати Господней? Сколько же можно так жить? Недели, месяцы? Больше? Сестра Магдалена жила на облатках годами. Так, кажется, говорила Юмилиана?
Начинается месса. Когда наступает время петь, воздух, который наполняет ее грудь, вызывает у нее головокружение, и голос вибрирует так глубоко внутри ее, что она не знает, слышит его кто-нибудь или нет. Когда дело доходит до благословения евхаристии, ей кажется, будто у нее вибрирует все тело. Ей с трудом удается встать, чтобы пройти несколько коротких шагов от хоров до алтаря. Чтобы не шататься, она сосредоточивает взгляд на склоненной спине Юмилианы. Преклонив колени, она запрокидывает голову, открывает рот и зажмуривает глаза, но от внезапно наступившей темноты у нее так кружится голова, что ей приходится открыть их снова. В голове точно стучат молоты. Она ведет себя тихо, предвкушая наступление момента, готовясь услышать слова, которые не звучат, как ей кажется, целую вечность.
— Прими тело и кровь Христову.
— Аминь.
И вот наконец гостия у нее на языке. Она ждет взрыва сладости. Раздается треск, такой громкий и резкий, что ее голова невольно запрокидывается еще дальше назад и начинает кружиться еще сильнее. Она видит, как фигура Христа отделяется от распятия и начинает падать вперед, прямо на нее. «О! Он разгадал мою ложь, — думает она. — Он знает, что я недостаточно раскаялась и очистилась». Она пытается подняться, ей даже удается встать на ноги, но все вокруг нее кружится. Она слышит голоса, чувствует, как мечутся люди, и падает, падает…
Когда она приходит в себя на полу часовни, над ней склоняется лицо сестры Юмилианы, седые волоски на подбородке дрожат, словно ожившие усы.
— Что ты видела? — шепчет она настойчиво. — Сестра Магдалена была с тобой в церкви? Ты видела Его, когда Он упал?
— Термиты.
Два дня спустя аббатиса назначает собрание общины. Сестра Магдалена похоронена, часовня закрыта, плотник и местный скульптор приглашены, чтобы оценить ущерб. Однако в конце недели открывается парлаторио, и нужно сделать так, чтобы история, которую услышат посетители, была у всех одинаковая.
— Похоже, что термиты проели большую дыру вокруг железных креплений под левой рукой и вдоль спины, где статуя крепилась к кресту. Распятию ведь больше ста лет. Плотник говорит, что термиты жили в нем около десяти лет, может быть больше. В сыром и жарком климате, как у нас, в Ферраре, подобные вещи не редкость.
Аббатиса оглядывает собравшихся сестер. Правда, что почти все они сталкивались с ущербом, причиненным термитами, видели комнаты, в которых дорогая мебель стоит ножками в емкостях с водой, чтобы по ним не взбирались ненасытные твари. Но чтобы изображение Господа упало с креста?
— Но ведь они ползают. Как же они забрались туда?
Наступает небольшая пауза.
— В определенный момент жизни они летают, — тихо говорит Зуана, которая точно знает, что это правда.
Но еще она знает, что никто не хочет слушать об этом сейчас. И не только потому, что она любимица аббатисы и, следовательно, говорит, что угодно той.
— У них было сто лет, чтобы уронить распятие, — прямо говорит сестра Юмилиана. — И все же это должно было произойти в тот самый миг, когда умерла наша самая святая сестра.
Возразить на это нечего. Некоторые смотрят на Серафину, которая сидит среди послушниц, бледная и сгорбленная. По-видимому, не стоит утверждать, что после четырнадцати дней поста именно голод заставил ее лишиться чувств как раз тогда, когда объявили о кончине сестры Магдалены. Однако, думая об этом, Зуана вдруг понимает, что она и сама уже не столь уверена в своей правоте.
