– Вы ведь не собираетесь запирать эту драгоценную парочку в карете с целой бутылкой бренди, правда, сэр? Боже правый, да они напьются как сапожники прежде, чем мы доберемся до Ройстона!
Мистер Шоли довольно долго смеялся этой шутке. Он и сам вскоре шутил, забыв недавние распри, когда Адам сказал:
– К тому времени, когда вы приедете навестить нас, сэр, надеюсь, вы найдете, что Дженни в значительной мере стало лучше.
– Еще бы ей не стало лучше! – совсем умиротворенно бросил мистер Шоли.
Наконец, когда обе повозки с дамами и их слугами тронулись с места, он повернулся к Адаму и до боли стиснул протянутую им ладонь.
– Вы уж заботьтесь о ней как следует, милорд!
– Можете не сомневаться, я позабочусь, сэр.
– А вы дадите мне знать, как она?
– Конечно. И не забудьте: вы должны приехать к нам на Рождество!
– О, у вас там, наверное, соберутся ваши великосветские друзья, хотя я считаю, что это очень любезно с вашей стороны – пригласить меня!
– У меня не будет даже никого из моих далеко не светских друзей, что гораздо больше достойно сожаления! Ходят довольно упорные слухи, что мой полк собираются отправить в Америку.
– Ну, я подумаю над этим, – сказал мистер Шоли. Он положил свою руку на плечо Адама, слегка встряхнув его. – Вам пора ехать. Никаких обид между нами, милорд?
– С моей стороны – никаких, сэр.
– Ну и с моей – тоже. Более того, – решительно произнес мистер Шоли, – если я сказал что-то неучтивое, когда мы повздорили, – а я мог это сделать, – то прошу у вас прощения!
Воспоминание о всякого рода обидных вещах, которые сказал в последнее их свидание мистер Шоли, пронеслось в памяти у Адама, но он понял, что это походя брошенное на прощанье извинение являет собой героическую жертву, принесенную во имя достоинства, и тут же ответил:
– Боже правый, сэр, до чего же мы докатимся, если вы не будете иметь права устроить головомойку собственному зятю?
– Ну, ну, вы – достойный молодой человек, не важно, лорд вы или не лорд! – сказал мистер Шоли. – Ну а теперь поезжайте!
Он подтолкнул Адама к двуколке, подождал, пока тот скроется из виду, а потом взобрался в собственный экипаж, доставивший его в главный офис «Новой речной компании» , где на встрече с членами правления он с лихвой взял реванш за ту слабость, которую, возможно, проявил в отношении своего зятя.
Для Дженни, у которой будто с души свалилась тяжесть, возвращение домой было радостным. Она приехала в Фонтли в унылые зимние сумерки; шел дождь, и в воздухе стояла неприятная промозглая прохлада, но эти неприятности ни в коей мере не умаляли ее восторга. Вот уже в третий раз Адам проводил ее через порог своего дома, но ни в один из предыдущих визитов она не испытывала того, что испытывала сейчас. «Это мой дом!» – пело в душе у нее. Слезы навернулись ей на глаза и скатились по щекам; она увидела сквозь туман Дюнстера и миссис Дауэс и смогла лишь с запинкой проговорить:
– Я так счастлива снова оказаться здесь! – Потом, устыдившись своих чувств, сумела улыбнуться и сказать:
– А я привезла с собой мисс Лидию, которой, я знаю, вы будете рады!
Хотя она и не очень это понимала, ничто другое не смогло бы так прочно утвердить ее в качестве члена семьи Деверилей. Шарлотта рассказала миссис Дауэс, как добра была ее светлость с Лидией; но лишь когда миссис Дауэс собственными глазами увидела, в каких отношениях ее светлость находится с Лидией, она поняла, что дорогая мисс Шарлотта не пыталась по доброте душевной примирить ее с прискорбным браком милорда. Они были словно родные сестры, и кто из видевших, как мисс Лидия все глаза проплакала, когда стало известно о помолвке его светлости, мог бы в это теперь поверить?
При первой же возможности Лидия навестила Шарлотту; и хотя сестры испытывали взаимную привязанность, у них все же было мало общего, и визит не вполне удался. Лидия впоследствии говорила, что, надеясь должным образом оценить добродетели Шарлотты, она подзабыла, до чего с ней скучно разговаривать; а Шарлотта, хотя и неизменно восхищалась живостью своей младшей сестры, с огорчением обнаружила: в Лидии стало еще меньше духовной утонченности, чем даже сразу по окончании школы.
В отличие от Дженни, пышущая здоровьем Шарлотта редко когда выглядела лучше, чем в последнее свидание сестер. Она была счастлива в браке, ей нравилось быть хозяйкой в своем собственном доме, и она безмятежно ожидала рождения ребенка – первого из многих, как она надеялась. Она не страдала никакими недугами, одолевавшими Дженни в течение первых месяцев беременности, и без страха думала о длительном и скучном путешествии в Бат и обратно. Дженни оставалось лишь дивиться на нее, потому что к тому времени, когда Райды отправились с визитом к Вдовствующей, здоровье ее хотя и улучшилось, но сама мысль о том, что ей придется проделать такой путь, заставляла ее содрогнуться.
Расставание с Лидией было тяжким, но не повергло ее в уныние. Слабость и подавленность, нараставшие у нее в Лондоне, исчезли в течение недели после ее приезда в Фонтли, и с отказом от диеты к ней стали возвращаться силы, а вместе с ними – и энергия. Она скучала по Лидии, но у нее была тысяча дел, и она проявляла такой живой интерес ко всему, связанному с поместьем, что ее ум был слишком занят, чтобы она могла чувствовать нехватку этого веселого общения. К тому же она начала знакомиться с арендаторами. Зная, насколько застенчива его жена, Адам не принуждал ее выполнять все функции, которые его мать и бабушка брали на себя как нечто само собой разумеющееся; но Лидия, обнаружив, что Дженни не знает каких-то своих обязанностей, не колеблясь ввела ее в курс дела. Дженни же настолько жаждала придерживаться правил, установленных ее предшественницами, что, преодолевая свою застенчивость, навещала больных, помогала нуждающимся и изо всех сил старалась быть приветливой. Увы, она не обладала обаянием Вдовствующей и никогда не могла заставить свой язык выговорить простые слова сочувствия, которые мгновенно принесли бы ей популярность; но прошло не так много времени, и стало понятно, что за резкостью ее языка скрывается куда больше интереса к делам людей его светлости, чем когда-либо испытывала Вдовствующая. Непоколебимый здравый смысл, который позволял ей с легкостью отличать нерадивого от несчастного, возможно, не снискал ей всеобщей популярности, но все же снискал уважение; она одаривала не скупясь, но разборчиво, ее советы всегда были практичными, и, если ее откровенная критика часто была неприятна, она ни у кого не оставляла сомнения, что ее светлость очень проницательна и ее не проведешь.
Когда мистер Шоли приехал, нагруженный подарками, – от заколки для галстука, горящей алмазами вокруг большого изумруда, которую он подарил своему ошеломленному зятю, до фунта чая, – он застал Дженни поглощенной приготовлениями к рождественскому обеду, который по домашнему обычаю устраивался для работников фермы и их семей; и он вынужден был признать (хотя и неохотно), что состояние здоровья дочери, похоже, вполне сносное. Его заинтересовала эта особая форма благотворительности. Сам он (по его собственным словам) на Рождество делал подарки своим многочисленным подчиненным, но деревенская привычка приглашать всех от мала до велика на большую вечеринку была ему неизвестна, ибо его дары, как правило, имели денежное выражение. Он и в глаза не видел никогда жен и детей своих служащих; но когда сопровождал Дженни в ее поездке в деревню, к больной женщине, то от чистого сердца развлекал и изумлял многочисленное потомство захворавшей загадками и фокусами и сообщил новость о том, что и он внесет свою лепту в празднества, обеспечив всех детишек подарками соответственно их возрасту и полу. Собрав необходимые сведения, он уехал в Петерборо, где опустошил магазины игрушек в такой степени, что Адам сказал ему: память о нем останется жить в этих краях на долгие годы.
