происходит в душе отца и чем заняты его мысли, возбужденно и многословно говорил о Версале. Раньше он видел его только однажды и мельком, путешествуя в каникулы, когда пытался одним махом наверстать и охватить все, чего его лишили, когда всей семьей они лазили по Швейцарии; сейчас в сумбурности его речи восторги мешались с безапелляционной критикой.
Арчер слушал сына, и ощущение собственной никчемности, незначительности все полнее охватывало его. Мальчик не то чтобы бесчувственен – нет, это определенно не так, но свойственна ему какая-то гибкая, ловкая самоуверенность – качество человека, считающего судьбу не владычицей, а ровней себе. «Вот в этом-то все дело и есть: они чувствуют себя с миром на равных и знают к нему подход», – думал он, видя в сыне как бы выразителя взглядов нового поколения, поколения, упразднившего все старые ориентиры вместе с дорожными знаками и предупредительными сигналами.
Даллас вдруг застыл на месте и схватил отца за руку.
– Господи ты боже! – воскликнул он.
Перед ними расстилалось огромное, засаженное деревьями пространство перед Домом инвалидов. Купол Мансара [58] парил в невесомости над распускающейся листвой и длинным серым фасадом здания; вбирая в себя все лучи дневного света, он высился наглядным символом славы страны и ее народа.
Арчер знал, что мадам Оленска жила возле одной из авеню, что расходятся в разные стороны от Дома инвалидов, и представил себе этот квартал тихим и даже неприметным, совершенно не учитывая центральную площадь, как бы осенявшую все вокруг золотым солнцем своего великолепия. Но теперь по странной цепи ассоциаций золотое сияние виделось ему и той атмосферой, в которой жила и дышала она. Почти тридцать лет ее жизнь – о которой он знал до странности мало – протекала в этой атмосфере, которую он уже успел ощутить как плотную, густую, но в то же время бодрящую и полезную для легких. Он думал о театрах, в которых, по всей видимости, бывала она, о картинах, которыми, судя по всему, любовалась, о строгой роскоши старинных зданий, куда, должно быть, часто наведывалась, о людях, с которыми, наверно, вела беседы, о неиссякаемом потоке идей, парадоксальных соображений, образов, сопоставлений, вырабатываемых народом, этим дружелюбным и общительным народом среди бессмертных творений его культуры, и внезапно вспомнил о молодом французе, однажды сказавшем ему: «Ах, хорошая беседа, что может быть лучше этого, вы не находите?»
Вот уже почти тридцать лет, как Арчер не видел мсье Ривьера и ничего не слышал о нем, и факт этот служил мерой глубины той пропасти, что пролегла между ним и мадам Оленска, оставив его в полном неведении обстоятельств теперешней ее жизни. Почти половину времени, отпущенного каждому, они прожили вдали друг от друга, и долго-долго она проводила свои дни с людьми, которых он не знает, в обществе, о свойствах которого он может лишь догадываться, в условиях, о которых имеет лишь смутное представление, которых не понимает и вряд ли когда-нибудь поймет до конца. Все это время он жил с юношеским воспоминанием о ней; она же, несомненно, приобрела себе более осязаемого спутника жизни. Возможно, и она хранит память о нем, как нечто отдельное, стороннее, и если это так, то память эту можно уподобить старинной реликвии, хранимой в сумрачной маленькой часовне, куда за недостатком времени помолиться приходишь нечасто.
Они пересекли площадь возле Дома инвалидов по одной из оживленных улиц, разбегавшихся от главного здания. В целом район, несмотря на его великолепие и историческую значимость, был тихим: людей на тротуарах было немного, и шли они, не глядя по сторонам, с равнодушным видом. По одному этому можно было догадаться об изобилии парижских красот. Сколько ж их должно быть в городе, если такое место не привлекает к себе толпы!
День угасал, погружаясь в мягкую, напоенную солнцем дымку, пронизанную там и сям светом электрических фонарей. На маленькой площади за поворотом людей почти не было. Даллас вновь остановился и поглядел вверх.
– Похоже, здесь, – сказал он, беря отца под руку движением, которое Арчера, при всей его стеснительности, на этот раз съежиться не заставило, они стояли рядом и, подняв голову, смотрели на дом.
Дом был современный, довольно безликий, но со множеством окон и балконами до самого верха просторного кремового фасада. На одном из верхних балконов, вознесенных над купами конского каштана на площади, еще не убрали навесы, словно солнце ушло лишь минуту назад.
– Знать бы, на каком этаже… – задумчиво проговорил Даллас и, подойдя к привратницкой, сунул голову в каморку. Вернувшись, он объявил: – Пятый этаж. Наверно, тот, что с навесами.
Арчер не двигался. Стоял и смотрел на верхние окна с видом человека, достигшего цели долгого путешествия.
– Слушай, уже почти шесть, – напомнил ему сын.
Отец покосился на стоявшую под деревьями скамью.
– Думаю, я посижу здесь немного, – сказал он.
– Почему? Ты плохо себя чувствуешь? – всполошился сын.
– Нет, все прекрасно. Только, прошу, поднимись без меня.
Даллас застыл перед ним, сбитый с толку и недоумевающий.
– Но, папа… ты что, хочешь сказать, что вообще не хочешь подняться?
– Не знаю, – медленно выговорил Арчер.
– Если ты не поднимешься, она этого не поймет!
– Ну, мальчик, ты иди, а я, может быть, потом.
Из сумрака на него пристально глядели глаза сына.
– Но, господи, что же я ей скажу?
– Ну, мальчик мой дорогой, уж что сказать-то, ты всегда найдешь! – с улыбкой возразил отец.
– Хорошо. Я скажу, что ты человек старомодный и предпочитаешь подниматься на пятый этаж пешком, без лифта, потому что лифтов ты боишься.
Отец снова улыбнулся:
– Скажешь просто, что я человек старомодный. А дальше не надо.
Даллас бросил на него еще один взгляд, а затем, скептически махнув рукой, исчез в сводчатом дверном проеме.
Арчер сел на скамью и, не сводя глаз с балкона под навесами, стал прикидывать, сколько времени понадобится сыну, чтоб подняться на лифте на пятый этаж, позвонить, после чего ему откроют, впустят в холл, проведут в гостиную. Он представил себе, как Даллас войдет – быстрым уверенным шагом, как улыбнется своей чудесной улыбкой, и подумал: неужели правы те, кто говорит, что мальчик «вылитый вы».
Затем он представил себе людей, уже собравшихся там, в гостиной, потому что всего вероятнее, что в этот час, обычно отдаваемый визитам, в гостиной она будет не одна – и вот сын входит, и дама темноволосая, бледная, быстро кинув взгляд, приподнимается и протягивает руку – тонкую, бледную, с тремя кольцами на ней… Наверно, она сидит в уголке дивана возле камина, а за спиной у нее на столе – азалии.
«Сейчас это реальнее для меня, чем если б я поднялся», – неожиданно услышал он собственный голос, и страх, что эта последняя призрачная тень реальности померкнет и растворится, приковал его к
