Гарри держался невозмутимо. Состроив смиренную мину, он приблизился к стражнику, который, обнажив голову, поспешил к нему за благословением. Девушка едва не прыснула, глядя, с какой важностью держится сей мнимый монах, изрекающий высокопарную бессмыслицу на латыни.
– Соmpone lachrymas73, – совершенно не к месту брякнул Гарри, благословляя стражника, а затем, достав из широкого рукава рясы охранную грамоту, протянул ее благословляемому. – Dеus vobiscum! 74 Я, смиренный монах из обители святого Августина, по приказанию нашего доброго настоятеля следую в Лондон к приору аббатства Святой Клары. Рigiritia mater vitiorum75. А это со мной наш клирик-писец и двое стражников. Silentio et spera. Amen76.
Их беспрепятственно пропустили, и путники, в который раз облегченно вздохнув, двинулись по Чарринг-Кросс.
Когда крытые соломой домики Чарринг-Кросс остались позади, путники двинулись по Стрэнду, одной из красивейших улиц Лондона, по одну сторону которой теснились дома с покатыми кровлями, а по другую возвышались великолепные особняки знати, окруженные спускавшимися к самой реке зелеными садами и имевшие свои собственные причалы. Впереди показались темные кровли Темпл-Бар – раньше это было жилище рыцарей-тамплиеров, а с начала прошлого века здесь располагалось судебное подворье, где учились дети знати, представлявшее собой как бы третий английский университет, после Оксфорда и Кембриджа. За Темплом и воротами Ледгейт начинался уже сам город.
Несмотря на ранний час, жизнь тут била ключом. Обитатели чердаков с первыми лучами солнца распахивали свои кривые оконца. В прозрачном утреннем воздухе звенели голоса зазывал, приглашавших горожан посетить бани. На перекрестки выползали нищие, хромые, безрукие, брели слепцы с поводырями. Ремесленники отпирали двери мастерских, слышался перестук молотов в кузнях, где в горнах уже багровели угли.
Путники ехали, глазея по сторонам. Анна кое-что помнила о Лондоне со времен своего детства, Майсгрейву же и братьям Баттсам, жителям угрюмого малолюдного Севера, столица казалась огромной, шумной и великолепной даже в сравнении с Йорком и Линкольном.
Война Роз, принесшая Англии столько бед, не затронула Лондон, богатство которого все возрастало. Это был красивый город, привольно раскинувшийся вдоль полноводной Темзы, город со множеством высоких домов, увенчанных островерхими кровлями, с выступающими один над другим этажами, со свинцовыми переплетами окон, с навесными террасами и водосточными желобами, украшенными замысловатыми звериными мордами. В городе располагались живописные парки и сады, доступ к Темзе оставался свободным.
Но главной приметой столицы было множество церквей: Сент-Мэри-ле-Боу, Сент-Брайдз, церковь Святого Варфоломея, Саутворкский собор, церковь Клемента Датского – все эти прекрасные храмы были украшены легкими шпилями колоколен, белокаменными узорами и замысловатыми розетками; золоченый же шпиль огромного готического собора Святого Павла считался высочайшим в мире. Главные улицы были вымощены галькой из Темзы, а по вечерам освещались фонарями – Лондон был первой из европейских столиц, позволивших себе подобную роскошь.
Англичане тех дней разительно отличались от степенных и рассудительных нынешних обитателей туманного Альбиона. В старой веселой Англии душа человека была распахнута, подобно душе ребенка. Никто не скрывал своих страстей, люди громко говорили и громко смеялись, крепко обнимались при встрече и немедленно хватались за меч в ответ на оскорбление. Город шумел так, что, обращаясь к собеседнику, приходилось напрягать голос. Крики глашатаев, продавцов всяческой снеди, ржание лошадей, грохот тяжелых телег, рев ослов, лай собак… Улицы были загромождены тележками зеленщиков, разносчики с корзинами на головах расталкивали прохожих, не обращая внимания на летящую им вслед брань, нарядные горожанки глазели на разложенный на лотках товар; тут же бродячие актеры устраивали представления.
У стен домов прогуливались размалеванные уличные девки, уже с утра вышедшие на промысел; калеки и нищие, клянча милостыню, бросались прямо под копыта лошадей; с заунывным пением двигались церковные процессии, и над всей этой толчеей на площадях раскачивались вытянутые трупы висельников – мужчин, женщин, порой даже детей. Но Анне и ее спутникам были привычны подобные зрелища. Гораздо больше внимания они обращали на лавки, пестрящие товарами, свезенными сюда со всех концов света: здесь были и заморские вина, и дорогое оружие, тончайшие шелка, парча, золотые галуны. Прилавки ювелиров мерцали блеском золота и драгоценных камней, вокруг лавок с пряностями витал волшебный аромат экзотических стран, а когда они проезжали шорные ряды и склады конской сбруи, в нос ударял резкий запах сыромятной кожи.
Неожиданно дома расступились и открылась ширь темноводной Темзы, через которую тянулся знаменитый Лондонский мост – чудо, поражавшее приезжих. Мост этот был настоящей улицей на воде, основание его подпирали двенадцать арок, под которыми скользили лодки. Дома стояли в два ряда, нависая над рекой, а между ними располагалась оживленная проезжая часть.
– Пуп Вельзевула! – невольно вскричал Гарри, забыв на миг о своей роли священника. – Вот это диво! И как все это не свалится в реку? Пусть я буду брюхат, как Папа, если мне в Нейуорте поверят, что я видел все это собственными глазами!
Фрэнк толкнул брата локтем, призывая утихомириться. Анна оглянулась на Филипа, но тот не отрываясь смотрел на страшное украшение Лондонского моста – две насаженные на пики окровавленные человеческие головы с оскаленными зубами и пустыми глазницами. Поймав взгляд девушки, Филип кивнул в их сторону:
– Это головы изменников. Не поручусь, что вскоре и моя голова не окажется по соседству.
Анна побледнела и, когда неподалеку раздались звуки фанфар и появились всадники в ливреях дома Глостера, едва сдержала желание пришпорить лошадь.
Тем временем несколько герольдов, протрубив, остановились на людном перекрестке. Вокруг них сразу собралась толпа. Когда гомон стих, один из герольдов развернул свиток и зачитал указ герцога Глостера, в котором объявлялась награда тому, кто поможет властям схватить опасного государственного преступника Филипа Майсгрейва, дерзко похитившего из-под опеки короля Эдуарда несовершеннолетнюю дочь графа Уорвика Анну Невиль, или укажет, где этот злодей скрывается. О миссии Майсгрейва, о письме к Ричарду Невилю не было произнесено ни слова, зато приводилось описание внешности Анны, самого рыцаря и их спутников. Девушка невольно съежилась и поглубже надвинула на глаза шляпу, когда герольд зачитывал эти строки. Филип же сидел в седле как ни в чем не бывало, с бесстрастным лицом взирая на глашатаев.
