— Нет! Я хочу сейчас! Я хочу домой, домой!
Она зарыдала в голос, да и Александр имел вид не лучший: дрожал губами, хотя воли слезам еще не давал.
У князя Федора стеснилось сердце: дав этим несчастным надежду на спасение, он не научил их терпению, а теперь боялся, как бы крах мгновенной мечты не подкосил их. Он с раскаянием поглядел на Меншикова, боясь увидеть упрек, но прочел в его взгляде лишь бесконечную любовь, печаль — и еще то же пугающее выражение, которое он уже видел в глазах Маши: жалость.
— Александр, — сказал Меншиков, — будь мужчиной. Сделай милость, уведи сестру, успокой. Нам надо поговорить.
Он сказал только это, ничего больше, но брат и сестра разом притихли, словно поняли полную бессмысленность своих внезапно вспыхнувших надежд, и Сашенька не противилась, когда Александр обнял ее за плечи и повел прочь из избы: посидеть на крылечке под дымокуром, отпугивавшим ненасытных комаров, погрустить вместе — и утешить друг друга. Меншиков поглядел им вслед, поблагодарив господа за то, что эти его двое таких неуживчивых детей крепко привязаны друг к другу, и повернулся к Федору:
— Куда думаешь уходить, сын?
— На карбасе до Оби, потом по течению до губы [90], там до мыса, где на Старую Мангазею кочи [91] поморские поворачивают…
— Эва! — чуть ли не испуганно присвистнул Меншиков. — Старая Мангазея! Да она уж почитай полсотни годов с Таза на Енисей вся ушла, после пожаров, будто бы…
— Старая Мангазея-то ушла в Туруханск, это правда. А золото не ушло, нет! — покачал головою князь Федор. — Я еще в Петербурге слышал, дескать, поморы моют украдкою золото на прежних местах, где отцы и деды мыли, а здесь вогулы подтвердили: до конца августа их корабли там бывают. Теперь знаю доподлинно: на Ивана Постного [92] из Мангазеи уходит последний коч. К этому времени мы должны быть на мысу.
— Слушай-ка.., это же тысяча верст! — воскликнул Меншиков, и князь Федор поглядел на него с восхищением: чудилось, у этого человека перед глазами карта.
— Около того, — согласился он. — Самое большое — десять дней пути водою. В губе течение еще посильнее, чем в Оби, — вынесет само собой, куда надо.
— А в сентябре, говорят, здесь уже морозы, по морю шуга пойдет, — озабоченно сказал Меншиков. — Если предположить, что вам повезет, и дойдете до мыса вовремя, и подберут вас — что будет, коли лед на море станет?
— В таких случаях поморы зимуют на Груманте или на северных берегах — куда пристанут. Однако обычно они успевают до Архангельска дойти, ну а уж там иноземный корабль встретить — полдела! Увезут нас в Англию, и поминай как звали! — взмахнул он ладонью, пытаясь подчеркнуто-уверенным голосом, и этим жестом, и всей своей повадкою заглушить то опасение, которое возникло в душе после слов Меншикова: «вам повезет», «вас подберут». Не нам, нас… Вам, вас — как будто его самого уже и на свете не было.
И Александр Данилович, поняв его тревожный взгляд, тихо сказал:
— За то, что рискуешь и еще пуще рисковать готов ради спасения нашего — земной тебе поклон. Но только.., я останусь.
— Как это?! — возмущенно вспыхнул князь Федор. — Об этом и речи не мо…
— Не прекословь. — Меншиков сурово выставил вперед ладонь. — Знаю, что говорю. Сам посуди, ну как я уйду — государев супостат и враг? Каков ни есть Боровский добрый человек, а своя рубашка ближе к телу, и голова у человека всего одна. Снарядит за нами погоню — это уж как пить дать! И далеко мы уйдем таким табором? Нет, лучше без меня!
— Что ж ты думаешь, тебе тут легче будет, когда мы уйдем одни? — спросила Маша голосом столь хриплым, словно он раздирал ей гортань и душу, и князь Федор, и отец воззрились на нее с некоторым изумлением, ибо в пылу словесной баталии даже как-то позабыли о ее присутствии. — Нас, думаешь, не хватятся?
Коли на то пошло, и брат Саша, и я тем паче тоже преступники государевы. Нас тоже Боровский будет гнать по тайге беспощадно!
Меншиков кивнул растерянно.
— Да… Но все же без меня будет проще: может быть, над тобой Боровский и смилуется.
— Да что толку попусту рядиться! — возмущенно воскликнула Маша. — Я все равно без тебя никуда не тронусь!
— Что это значит — не тронусь? — вскинул брови отец — и ахнул, когда Маша тихо молвила:
— Я перед иконами поклялась, что не покину тебя до смерти.
И князь Федор наконец понял, почему она смотрела на него с жалостью!
Он молча прижал к глазам стиснутые кулаки, да так, что зарябило в глазах. Опустил руки, выпрямился, незряче глядя в окно, и лицо его было спокойным — таким спокойным, что Маша, содрогнувшись, шагнула было к нему, вдруг осознав, что сделала со своим возлюбленным, — и запнулась, наткнувшись на его пристальный, но незрячий взгляд.
Чудилось, он что-то вспоминал, старался вспомнить…
Да, все это уже было, было с ним! Как это она сказала тогда? "Я дочь Александра Данилыча Меншикова.
Его честь — моя честь, его бесчестие — мое бесчестие!"
Ну а теперешние слова ее и этот исполненный муки взор означали: «Его жизнь — это моя жизнь!» И ни тогда, ни теперь она не думала, не говорила о том, кто ради нее презрел уставы семьи, предал своих родных, обманул государя, нарушил божьи клятвы, оставил и покинул все, что имел, что мог иметь, расставшись разом с прошлым, настоящим и будущим веселого, богатого, удачливого человека по имени князь Федор Долгоруков, добровольно взвалил на себя крест изгнанника и страстотерпца. Ни тогда, ни теперь она не говорила, не думала о любви.
Смертельная печаль, обида серпом ударили по сердцу. Князь Федор даже охнул, прижав руку к груди, словно к зияющей ране. Все смерклось в глазах. Никогда в жизни, даже валяясь полуживой от Бахтиярова удара в навозной грязи, не чувствовал он себя столь униженным, раздавленным — и никому во всем свете ненужным, как сейчас!
Нет, прочь отсюда. Довольно! Любовь — да. Унижение, беспрестанное испытание и поношение — нет!
Всю жизнь свою он бросил к ее ногам и что же? Поклялась, значит? Но ведь и ему клялась она в верности вечной и нерушимой! С этой клятвою как быть?..
Да что! Нет больше силы, нет ее… Повернулся, чтобы уйти, — и наткнулся на кого-то, ставшего поперек дороги.
Ярость вспыхнула с такой силой, что ослепила князя Федора; в ушах тяжело загудело. Он не хотел бы оттолкнуть ни Марию, ни ее отца — кто еще, кроме них, мог бы заступить ему путь? — а потому шагнул влево, потом вправо, пытаясь обойти нежданное препятствие, однако оно не исчезало: напротив, человек переступал вместе с ним, снова и снова мешая идти, а потом вдруг чьи-то руки схватили его за плечи и так встряхнули, что гул в ушах рассеялся и сменился знакомым перезвоном, а посветлевшие глаза наконец различили бледное, нахмуренное лицо Сиверги.
