Эспер тихо засмеялась.
— Нет, — сказала она. — Нам лучше постелить там, в родильной, — она показала на дверь за камином.
Старая женщина вздрогнула. Она поставила свечу на стол и подошла к дочери:
— Неужели началось? О, моя бедная девочка!
Боже, думала Сьюзэн, это так ужасно! Роджер сильно болен, Эймос и Генри неизвестно где, город горит. Она очень устала, и на ее лице вдруг появились растерянность и испуг.
Эспер, увидев это, положила ладонь на руку матери.
— Не волнуйся, Ма, милая, я справлюсь. Помоги мне постелить. Найди мне ночную сорочку, пока я вымоюсь.
Замешательство Сьюзэн прошло. Она увидела сияние глаз Эспер, ликование на ее бледном, испачканном сажей лице. Да, она готова к этому, подумала Сьюзэн, мы должны верить в Божью помощь. Самообладание вернулось к ней. Она помогла Эспер лечь в постель, и, порвав простыню пополам, привязала ее к деревянным столбам кровати, чтобы дочери было за что держаться во время схваток. Сьюзэн поднялась наверх и оделась, сказав Роджеру только, что Эспер в доме, отдыхает в спальне при кухне. Он слабо улыбнулся, но даже не открыл глаз, и Сьюзэн не была уверена, понял ли он. Пульс Роджера был очень быстрым и слабым. Его губы приобрели синеватый оттенок. Сьюзэн покачала головой и спустилась вниз к постели дочери.
— Как часто схватки, Хэсси?
— Не очень часто — каждые пять минут, я думаю.
— Я хочу выйти поискать доктора. Для твоего отца и для тебя. Постараюсь вернуться побыстрее, думаю, что у тебя еще есть время.
— Да что ты, Ма! Доктор скорее всего на пожаре. Не ходи туда…
— Не бойся, Хэсси. Я вернусь вовремя. Вот кувшин с отваром пижмы. Попей между схватками. Это облегчит их.
Карие глаза Эспер широко открылись, и, к удивлению Сьюзэн, в них сверкнула искра юмора — Эспер подумала об опытной медсестре, докторе Флэге и особом женском докторе, которого Эймос должен был привезти из Бостона. Что бы они подумали об отваре пижмы?
— Я не боюсь, — сказала Эспер. — Ее взгляд блуждал по маленькой комнате с низким потолком. — Этот дом позаботится обо мне так же, как и о многих других, — добавила она слабо, но Сьюзэн уже ее не услышала. Она поспешила прочь, оставив дверь открытой.
Эспер тихо лежала, слушая тиканье часов в кухне и отдаленный плеск моря. Она слышала стоны чаек, круживших над Малой Гаванью, следящих за возвращающимися плоскодонками, полными рыбы. Через маленькое окно она смотрела на серое небо, покрывающееся розовыми штрихами. Прибывающий свет мягко падал на маленький сосновый комод, узкий стул, низкую крепкую кровать, изготовленную Иссаком Ханивудом для первых родов своей жены.
«Я родилась в этой комнате, — думала Эспер, — и папа тоже, и многие другие до него».
Когда пришли схватки, она вцепилась в скрученные простыни, скрежеща зубами и сдерживая дыхание, пот выступал на ее лбу и шее. Когда схватки прошли, она снова затихла, глядя на крепкие темные балки. На одной из балок топор, высекавший ее, оставил метки, похожие на якорь. Эспер пристально смотрела на этот маленький якорь, гадая, видели ли его другие рожавшие женщины рода Ханивудов. Время от времени она поднимала голову и выпивала глоток горького отвара пижмы.
Часы зажужжали, затем пробили пять раз, и, как будто это был сигнал, боль бросилась на Эспер с новой силой. Боль вгрызалась в тело, как тигр, скручивая и сотрясая его в клыкастой пасти. И Эспер слышала свой голос, как далекий крик чаек: «О, Господи! Помоги мне!»
Тигр понемногу отпустил ее, но не уходил. Эспер видела его жестокие желтые глаза. Тяжело дыша и закрывая лицо руками, она пыталась от него спрятаться.
Эспер услышала шаги у кровати, и чей-то голос позвал: «Хэсси!» Но она не открывала глаз, думая, что это — хитрый маневр тигра. А потом почувствовала руку на своем лбу и, посмотрев вверх, увидела отца, наклонившегося над нею. Его губы дрожали, в глазах стояли слезы.
— Па, тебе нельзя вставать, иди в постель, — взмолилась она, и тут тигр прыгнул снова, и Эспер отчаянно вцепилась в худую старческую руку отца.
Она причинила Роджеру боль, но он не почувствовал ее.
— Ну-ну, — шептал он, — ну-ну, детка, все пройдет. Я не оставлю тебя.
— Терпеть, — стонала Эспер сквозь сжатые зубы, — терпеть во что бы то ни стало!
Она не поняла, что цитирует слова, которые много раз слышала от своего отца, давно потерявшего здравую память. Но теперь от сильной боли и растущего страха не было другой защиты. Не помогали ни сочувствие, ни молитва, ни даже любовь.
Роджер не мог ее слышать. Он был слишком болен, чтобы удивляться, почему Эспер оказалась здесь в эту ночь. Но, когда он лежал один наверху, путешествуя в стране теней, ему показалось, что он слышит зовущий голос. Он не мог слышать, но ее голос будто донесся до него с лучом яркого света. Он видел этот свет и, зная его источник, последовал к нему в маленькую комнатку, которая была всегда воротами в тайну.
Роджер подтащил стул к кровати и упал на него, протянув Эспер руки.
— Ну-ну, не надо, дорогая. Все пройдет… — вялые бессмысленные слова. Но, пока Роджер говорил с дочерью, пришли новые слова, и эти слова были прекрасны. Победоносные слова, каких он никогда бы не смог найти, даже если бы искал всю жизнь. Их золотая музыка наполнила маленькую комнату пением птиц, солнечными ветрами и вечной музыкой моря, и Роджеру казалось, что дочь слушает эти слова. Мечущееся на кровати тело немного успокоилось.
Рот Эспер широко открылся, как будто она кричала, но Роджер не услышал ни звука. Она закинула руки за голову, вцепившись в изголовье, и потом вдруг затихла, глядя в его лицо.
— Па, дорогой, — прошептала она, — он родился.
Роджер прочитал это по ее губам, и огромная радость засияла в его глазах. Он помог бы ей сделать то, что нужно было сделать, но ее лицо мерцало и ускользало от него. Роджер вздохнул и, склонившись к кровати, положил голову на руки.
Когда Сьюзэн, Эймос и доктор Флэг вбежали в кухню пять минут спустя, они услышали жалобный плач ребенка. Они бросились в маленькую комнатку и увидели Эспер, спящую в полном изнеможении, и Роджера, который казался тоже спящим. Только он не спал.
Эспер уже десять дней лежала в маленькой спаленке при кухне. Ей не хватало самой малости — той внутренней силы, которая пришла к ней в ночь пожара и рождения ребенка. Так как, кроме глубокой скорби по отцу и сожаления, что она не может проводить его в последний путь, было еще острое беспокойство за Эймоса.
Несколько дней муж пытался скрывать от нее истинное положение дел, уклоняясь от любых вопросов. Когда Эймос входил в ее комнату, он громко восхищался новорожденным — мальчиком с темной кудрявой головкой, тяжелым и сильным, как маленький бульдог, несмотря на то, что родился преждевременно.
