Вошла Алиба со свечой. В комнате уже горели две свечи в серебряном подсвечнике; но маленький огонек, внесенный девушкой, придал, казалось, внезапную яркость вспыхнувшую спокойному горению этих свечей. Элиас Франк подумал, что следует приподняться. Да, полагалось приподняться. Он это знал, но не приподнимался, тело отказывалось; но это не была страшная бездвижность паралича, а просто нежелание тела… Но, лежа на спине, он все же видел вошедшую девушку. Ее лицо, глаза, то, как она шла к его постели, даже свеча в ее руке, все выражало какую-то сильно и властно благоухающую телесную свежесть, и ту бойкость девочки-женщины, которая отличала уже и четырехлетнюю Алибу. И пока она шла к нему, он успел подумать, как были дружны мать и дочь; последнее время они казались ему скорее подругами-сестрами, нежели матерью и дочерью; и Амина совсем не заботилась о замужестве дочери, не пыталась подыскивать женихов, как это обычно водится у матерей; но Элиас не вмешивался… Девушка подошла совсем близко к его постели. Кажется, он собирался пошутить насчет того, что ей пора замуж… Но почему пошутить, скорее следовало бы утешать ее, ведь она потеряла мать… Но глаза Алибы смеялись чуть бессмысленно, с этой безоглядной юной женской бойкостью и озорством девчонки. И никогда еще рядом с ним не оказывалось такое свежее расцветшее юное женское существо… Никогда прежде она не была такой… не была настолько такой… Он ничего не сказал… А она вдруг задула свечу, гибко и мгновенно завела руку назад и кинула свечу на пол… До этой ночи ему казалось, что он знает женщин и много наслаждений испытал в своей жизни… Но такого озорного, безоглядного, юного бесстыдства никогда не было…
А, впрочем, что удивительного было в ночном приходе юной падчерицы к овдовевшему отчиму? И ничего удивительного в их браке; и в том, что Алибу приглашали на пиры в дом Гогенлоэ, в городской их большой дом, и люди об этом иногда говорили, но как-то мало, редко, с каким-то странным нежеланием… Вот, пожалуй, в этом-то и заключалось удивительное: почему не сплетничали о том, о чем, казалось бы, естественно было сплетничать?.. А иначе все было очень заурядно. После женитьбы на падчерице Элиас Франк начал быстро дряхлеть. Кажется, она даже дурно обращалась с ним, но об этом тоже говорили мало и неохотно как-то. Знали, что Алиба говорит об Андреасе с презрением. Кажется, она, единственная в городе, относилась к нему дурно, называла «сумасшедшим». Но и к этому относились с каким-то странным и даже опасливым равнодушием. А когда Андреас пытался жаловаться на отношение к нему новой мачехи, его прерывали как-то поспешно и смущенно; и чтобы он не обиделся, похлопывали ласково по плечу. Матери Андреас не жаловался никогда; он понимал, что ей было бы тяжело выслушивать такие его жалобы…
Один случай, казалось бы, должен был вызвать много разговоров, но нет, было все то же странное какое-то малоговорение. Этот случай заключался в следующем: к дому Элиаса Франка была пристроена конюшня, и Алиба получила в подарок от семейства Гогенлоэ прекрасную вороную лошадь. Это было уж совсем странно; женщина незнатного происхождения, она не имела права ездить верхом. Но она ездила в компании с Гогенлоэ по городу и все почему-то воспринимали это как должное. Новое поколение Гогенлоэ составляли люди энергичные, сильные, они жаждали власти и победоносных военных походов, но, должно быть, время для этого еще не пришло; и пока они много охотились, устраивали турниры и пиры. Однажды Алиба ехала через площадь с фонтаном, рядом с ней ехал один из Гогенлоэ, а позади них — его оруженосец. Вдруг Андреас, присевший на каменную оградку вокруг фонтана, быстро поднялся и вышел прямо наперерез вороной лошади. Лошадь заржала, Алиба резко натянула поводья. Андреас пристально посмотрел на Алибу и во взгляде его было детское упрямство. А черты ее красивого лица выразили гнев. И несколько человек, бывших в то время на площади, слышали, как она проговорила злобно:
— Я тебя проучу!..
Андреас отошел задумчиво и спокойно, отрешенно как-то. Но какой-то сковывающий испуг вызвала у свидетелей эта странная сцена. Однако матери Андреаса ничего не рассказали, только кто-то посоветовал ей однажды приглядывать за сыном. Но она и так, что называется, тряслась над ним. Андреас об этом случае ничего матери не говорил…
Когда отец его совсем одряхлел и было ясно, что старик заброшен и несчастен, Андреас стал навещать его. С отцом Андреас был терпелив и ласков; отец не видел, не замечал, что сын болен. Теперь отец не был хозяином в своем доме и зависел от небрежной и грубой служанки, которая порою даже не давала труда себе накормить старика. Несмотря на дряхлость, Элиас мог рассуждать разумно, но с этим эгоизмом, свойственным часто старикам и старухам, полагал, что ничем в своей жизни не заслужил подобного несправедливого обращения. Он не спрашивал, как живется сыну, не обращал внимания не его одежду, и, занятый лишь своими горестями, только без конца жаловался Андреасу. Тот слушал терпеливо и ласково, и потому казался отцу прекрасным собеседником. В один день случилось так, что старый Элиас Франк, поднося к глазам свои стеклышки в серебряной оправе, уронил их, и они бы разбились, если бы Андреас не подхватил их. Андреас подал стеклышки отцу.
— Я у тебя один, — проговорил отец старчески-глуховатым голосом.
— А мама? — спросил Андреас по-детски и улыбнулся.
Элиас капризно и словно даже обиженно махнул рукой.
Он давно уже не был судьей, но в городе все еще вспоминали его судейство и каким он был разумным, уравновешенным и справедливым. Андреасу нравилось, когда люди вспоминали о судействе его отца, он улыбался с гордостью, и после пересказывал отцу; отец же в ответ пускался в собственные, длинные и путаные воспоминания о своих судейских делах…
Однажды дома Андреас сказал матери, что отец просто расцветает, когда видит его и говорит с ним. И в голосе Андреаса звучало спокойное и странное довольство безумца, знающего тайну мироустройства и гордящегося этим знанием.
Но в последние пять лет Андреас не мог бывать у отца и очень огорчался. Отец и сын беседовали обычно в отсутствии Алибы, но громко, не таясь; и доверенной служанке Алибы легко было подслушать их. Отец жаловался на то, что Алиба совершенно пренебрегает им и даже дурно с ним обращается. Иногда Андреас громко жалел отца и осуждал Алибу. В конце концов она запретила слугам пускать сына к отцу. Несколько дней Андреас громко жаловался почти всем, кто его знал; но в ответ получал одни лишь уклончивые утешения; его ласково уговаривали успокоиться, но помогать никто не брался.
После болезни Андреаса о свадьбе, конечно, не было и речи, все расстроилось. Девушка горевала, но как-то и умнее и яснее ей стало в жизни, в этом мире, где она жила. В сущности, в глубине души она всегда сознавала, что это невозможно: она и Андреас. Да, в глубине души она все понимала. Вскоре она вышла замуж за хорошего почтенного человека, старше ее десятью годами, и тоже ювелира (и последнее, наверно, не было случайностью). Она дожила до глубокой старости. Тогда еще часто вспоминали Андреаса; люди, знавшие его мальчиком и юношей, еще живы были. И она вспоминала Андреаса — какой он был добрый, кроткий, и какой чудесной красоты, и даже ни разу не решился поцеловать ее; и она смущенно говорила о его честных намерениях, о том, что он собирался жениться на ней; и как ей было тогда пятнадцать лет, и она танцевала с ним в большом зале ратуши, сначала медленный, а потом быстрый танец… Люди намного моложе ее слушали ее почтительно, умиленно и чуть бессознательно недоверчиво; как слушают визионерок, девушек и женщин, которые рассказывают о том, как во время своих видений беседуют со святыми и даже с самой Богоматерью, и даже держат на руках Божественного Младенца…
