Элиас капризно и словно даже обиженно махнул рукой.
Он давно уже не был судьей, но в городе все еще вспоминали его судейство и каким он был разумным, уравновешенным и справедливым. Андреасу нравилось, когда люди вспоминали о судействе его отца, он улыбался с гордостью, и после пересказывал отцу; отец же в ответ пускался в собственные, длинные и путаные воспоминания о своих судейских делах…
Однажды дома Андреас сказал матери, что отец просто расцветает, когда видит его и говорит с ним. И в голосе Андреаса звучало спокойное и странное довольство безумца, знающего тайну мироустройства и гордящегося этим знанием.
Но в последние пять лет Андреас не мог бывать у отца и очень огорчался. Отец и сын беседовали обычно в отсутствии Алибы, но громко, не таясь; и доверенной служанке Алибы легко было подслушать их. Отец жаловался на то, что Алиба совершенно пренебрегает им и даже дурно с ним обращается. Иногда Андреас громко жалел отца и осуждал Алибу. В конце концов она запретила слугам пускать сына к отцу. Несколько дней Андреас громко жаловался почти всем, кто его знал; но в ответ получал одни лишь уклончивые утешения; его ласково уговаривали успокоиться, но помогать никто не брался.
После болезни Андреаса о свадьбе, конечно, не было и речи, все расстроилось. Девушка горевала, но как-то и умнее и яснее ей стало в жизни, в этом мире, где она жила. В сущности, в глубине души она всегда сознавала, что это невозможно: она и Андреас. Да, в глубине души она все понимала. Вскоре она вышла замуж за хорошего почтенного человека, старше ее десятью годами, и тоже ювелира (и последнее, наверно, не было случайностью). Она дожила до глубокой старости. Тогда еще часто вспоминали Андреаса; люди, знавшие его мальчиком и юношей, еще живы были. И она вспоминала Андреаса — какой он был добрый, кроткий, и какой чудесной красоты, и даже ни разу не решился поцеловать ее; и она смущенно говорила о его честных намерениях, о том, что он собирался жениться на ней; и как ей было тогда пятнадцать лет, и она танцевала с ним в большом зале ратуши, сначала медленный, а потом быстрый танец… Люди намного моложе ее слушали ее почтительно, умиленно и чуть бессознательно недоверчиво; как слушают визионерок, девушек и женщин, которые рассказывают о том, как во время своих видений беседуют со святыми и даже с самой Богоматерью, и даже держат на руках Божественного Младенца…
В одном жизнеописании Андреаса, написанном через сто лет после всех происшедших событий, анонимный его биограф сообщает, что Андреас в юности намеревался жениться, но отступился от этого неверного для него пути, правильно избрав предназначенные ему свыше безбрачие и мученичество. Имя девушки, которая недолгое время была невестой Андреаса, нигде не упоминается, и, пожалуй, и не стоит придумывать для нее какое-то имя. Впрочем, Цезарий Гейстербахский и Рудольф Шлеттштадтский упоминают ее отца и мужа. Гирш Раббани вовсе не упоминает о ней, он пишет только о своей дочери.
Бывшая невеста Андреаса была в замужестве весьма уважаемой матерью восьми детей. Один из ее сыновей сделался художником и родоначальником нескольких поколений мастеров, игравших на протяжении почти двух столетий значительную роль в германской живописи. Возможно, что юноша учился у так называемого Мастера из N., исполнившего изображения его отца и матери, братьев и сестер, и его самого в одной из церквей города. Это алтарная роспись, сделанная по заказу. Известно, что заказчиком — донатором — явился супруг бывшей невесты Андреаса, состоятельный горожанин, много лет заседавший в магистрате. Роспись эту историки живописи называют «Семейством донатора», она часто воспроизводится в альбомах репродукций. Сюжет, естественно, традиционный: большая семья поклоняется Богоматери. Фигуры и лица напоминают позднейшие церковные росписи XV–XVI веков; средневековая скованность как бы уже переходит в эту очаровательную скромную пластичность будущего германского Ренессанса. Мать семейства стоит на коленях рядом со своим мужем-донатором. Во всем ее облике — материнская спокойная доброта и благородство; и даже двойной подбородок не портит ее лицо, а лишь придает всему ее облику величественную пышность. Чуть позади супружеской четы — дети: три сына-подростка, серьезных, с волосами светлыми, подстриженными в кружок; и пять дочерей, очень милых и трогательных девочек в светлых, белых, отороченных кружевом чепчиках-косынках… Девочке Алисе в Стране Чудес Кэролла вкус волшебного напитка напоминал все вместе взятые классические лакомства: и вишневый пирог, и сливочную помадку, и горячие гренки с маслом. Так и у меня, когда я смотрю на «Семейство донатора», тотчас всплывают из памяти ранние фламандцы, и Рогир ван дер Вейден, и Ян ван Эйк; и непременно — Альбрехт Дюрер, и Лукас Кранах Старший, и Ганс Гольбейн Младший… И потому все это чудесно и трогательно…
* * *
О том, что Андреас все же не чуждался женщин, упоминает в своем описании происшедших событий только Гирш Раббани; он не находит в этом ничего дурного и позорящего Андреаса и пишет просто и с таким мягким пониманием.
Что же можно понять, прочитав Раббани?
Андреас и после болезни сохранил доброе сердце и склонность к возвышенному. Такого рода люди, конечно, беззащитны перед женщинами и женщины жестоко мучают их. Андреас уже не считался полноправным среди людей, которых правильно называют порядочными и нормальными; он больше не влюблялся ни в одну девушку из хорошей семьи; но у него было желание любви, и не только духовной, но и телесной. Несколько раз он сходился с женщинами дурного поведения; они доставляли ему телесное удовольствие и он преисполнялся искренней благодарности и влюблялся в них искренне. Они не стоили его любви и не понимали его благородства. Он искренне пытался увидеть в этих женщинах какую-то духовность, но никакой духовности не было. В отчаянии он пытался эту духовность придумать, но его воображению не хватало сил. Тогда он всем сердцем, искренне, желал простить развращенность, но они не нуждались в его прощении. Напрасно он призывал их к верности ему и его любви, они могли только жестоко смеяться над ним. Никто бы не усомнился в том, что они иными быть не могут, а только развратными, корыстолюбивыми и жестокими. Но Андреас искренне и тяжело страдал. У него болели глаза, головная боль мучила его. Ему представлялись развратные женщины, летящие по небу, словно живая издевательская насмешка над самой идеей бытия ангелов. Душа у него оставалась чистой и доверчивой; и когда он обращался к распутнице, сравнивая ее с ясным солнцем и розовой веткой, мужчины жалели его и не смеялись; смеялась только она сама, и ей подобные женщины смеялись над ним.
