— Ну, слава Богу, — облегченно выдохнул Волоцкий. — А то уж я подумал…
— Что значит — слава Богу? — удивился Кекин. — Я крайне неприятен вашей дочери. Я ей просто противен, как какая-нибудь микстура. И я сам это слышал…
— О какой неприязни вы можете говорить, дорогой Нафанаил Филиппович, если вы с моей дочерью на «ты», и она сама выбрала таковую форму общения? — немного наставительно и с долей грусти произнес граф. — И кто так дружески обнял вас при первой же встрече, что крайне непозволительно девице любого сословия? Почему вы не вспомнили этого, когда услышали, я с вами согласен, оскорбительные слова в свой адрес? И почему вы забыли, что моя дочь не здорова и уже только потому заслуживает снисходительности?
Конечно, старый граф был прав. Причуды больных следует прощать, даже если они и бывают оскорбительными. И не след забывать, что в Натали живут теперь два существа, совершенные антиподы, что, впрочем в той или иной степени свойственно и всем остальным людям. В том числе и ему, отставному поручику Нафанаилу Филипповичу Кекину.
А усадьба Волоцких чудо как была хороша! Она походила на какой-то средневековый замок, перенесенный волшебными ветрами из далекой Познанщины Королевства Польского, где находились корни старинного шляхетского рода Волоцких. Когда-то сие имение с небольшим сельцом Никольским, рощей, лугами и рыбными ловлями на реке Дубне было пожаловано императрицей Екатериной Алексеевной вместе с чином подполковника отцу графа Платона Васильевича, гвардии майору Василию Платоновичу Волоцкому за участие в возведении ее на престол Российский. И Василий Платонович, к тому времени давно оженившийся и имевший названного в честь деда первенца пяти годов, вышел в отставку полковником и выстроил себе по собственному проекту усадьбу, в одном из воеводств Познанщины, весьма похожую на родовой замок Волоцких. По крайней мере, сие утверждал сам отставной полковник, ссылаясь на чертежи и рисунки в свитках родовых грамот.
Следует признать, что в словах Василия Платоновича, верно, имелась весьма довольная толика правды. Центральная часть дома была выстроена двухэтажной, на высоком цоколе, сложенном из белого камня-известняка. По второму этажу шла, как и положено в замках, обходная галерея с зубчатым парапетом в половину человеческого роста с четырьмя башенками со шпилями по углам. Впечатление средневековья усиливал бельведер в виде остроконечной башни, как бы вырастающей из крыши дома и собирающейся проколоть небо.
Барский дом соединялся с боковыми, также каменными флигелями полуциркульными галереями, образуя в плане подкову. Лестничные спуски галерей сторожили мраморные львы с разверстыми пастями. Полукруглый двор оканчивался фруктовым садом с оранжереями, цветочными куртинами, беседками и прудом с горбатым мостиком над ним. Выпуклая же часть «подковы» смотрела прямо на долину в излучине реки Дубны, широкой и весьма величавой в этом месте. К ней шла одна из аллей великолепного парка, разбитого вокруг усадебного дома, оканчивающаяся мраморными ступенями, ведущими прямо к речным купальням. Другая аллея из вековых дубов и вязов вела в село Никольское, уже во времена графа Платона Васильевича разросшееся и превратившееся из рядового подмосковного сельца в большое богатое село с двумя церквами и приходами.
Внутри барский дом был не менее величав. Несколько зал: Белый, Голубой и Портретный, а также Большая и Розовая гостиные готовы были поспорить богатством убранства и вкусом со знаменитым подмосковным имением Шереметевых «Останкино». Особой же гордостью графа Волоцкого был его Готический кабинет с лепным потолком, орехового дерева резной дверью, мебелью лучших венских мастеров, желтым сандаловым паркетом, персидскими коврами и, конечно, готическим камином, от коего и получил название сей кабинет. Он и был выбран графом как место, где должны были бы происходить вечерние доклады отставного поручика графу, то бишь отчеты о встречах Нафанаила Филипповича с графиней, ежели на них не присутствовал Платон Васильевич.
Следует признать, что устроен был отставной поручик весьма для него приятственно и комфортно. В его распоряжении было несколько комнат, предоставляемых обычно почетным гостям, а также особая прислуга, проинструктированная лично его сиятельством графом Волоцким исполнять быстро и беспрекословно всякое приказание господина Кекина, в том числе и малейшую его прихоть.
На следующий день по приезде в имение Нафанаил был вызван в Розовую гостиную, называющуюся так по розовому цвету мебелей и тисненого штофа на стенах. У окна стояли Анфиска и Парашка, совершенно безмолвные, что в иных обстоятельствах казалось бы решительно невозможным. На софе, положив ногу на ногу, сидел и молча смотрел на молодую графиню доктор Гуфеланд. Сама Натали неподвижно стояла посреди комнаты, закрыв глаза и вытянув перед собой руки, полусогнутые в локтях. Какая-то торжественная тишина царила в гостиной, и Нафанаил, ступив в нее, дальше пошел уже на цыпочках.
— Ну наконец-то ты пришел, — не открывая глаз, произнесла Натали. — Подойди ближе.
Кекин исполнил приказание и приблизился к графине.
— Если б ты знал, как я рада тебя видеть, — произнесла она, и в ушах Кекина опять колдовской мелодией зазвучали серебряные колокольчики.
«Вчера вечером говорено было совершенно иное», — вяло, но все же подумал Нафанаил.
— Вчера вечером была совершенно не та девушка, что стоит сейчас перед тобой, — мягко произнесла графиня.
— Ты умеешь читать чужие мысли? — спросил Кекин, пораженный ее последней фразой, абсолютно точно парировавшей его безмолвное ворчание.
— Да, — просто ответила она. — Та, что стоит перед тобой, умеет это делать. В отличие от той, вчерашней.
— Понял, — промолвил Кекин, ужасно испугавшись, что может подумать о чем-то непристойном. И как только он об этом подумал, в голову полезли всякие неприличные мысли. Неимоверным усилием воли он заставил себя не додумывать их, но это давалось ему с большим трудом. Почувствовав его состояние, графиня тотчас пришла ему на помощь:
— Не беспокойся Нафанаил, я не собираюсь более пользоваться моим даром без твоего на то согласия. Ты не сердишься на меня?
— На тебя? — улыбнулся Кекин. — Я даже не сержусь на ту, что сравнила меня вчера с противной микстурой. К тому же это было весьма остроумно.
— Это было жестокое остроумие, — заметила ему Натали. — Я рада, что ты так снисходителен. Но хочу попросить тебя: никогда, даже в мыслях своих не помышлять оставить меня, что бы тебе ни говорила та, другая. Ведь ты вчера поколебался в своем желании помочь мне…
