— Ермолин — фамилия ее мужа. Он погиб еще в финскую, там есть его письмо. Там много интересных писем… Я, когда их нашел, сначала думал выкинуть или на растопку пустить. А оказалось… В общем, интересный эта Эвелина человек. Как я понял, эти письма и фотографии — все, что у нее осталось. После освобождения… Она сидела несколько лет после войны, о лагере в письмах тоже есть. Интересно было читать… сравнить, что ли, тогда иначе все было и люди другие. — Фома помолчал. — Не знаю, как она это все сохранила, наверное, где-нибудь спрятала.
Я понял, что в какой-то момент утерял нить нашего разговора.
— Ты хотел про справедливость рассказать, — напомнил я. И сжался: Фома, конечно, не знал, что я теперь хозяин бывшего дома Ермолиной, но догадывался, о чем сейчас пойдет речь. О том, что имущество ушло посторонним людям, а Фоме оно сейчас бы здорово пригодилось. Мой дом находился дальше от цивилизации, но он был куда крепче, чем рухлядь, в которой сейчас жил Фома.
— В этих письмах — целая история. Их немного, но знаешь, если их прочитать… Тут и письма Красовской есть. — Фома опять занялся перелистыванием бумаг. — А, вот. Послушай. «Руки мои в крови невинных, и нет такой силы, что помогла бы мне замолить грехи. Нет такой силы, что заставила бы меня рассказать об этом, и никто не поверит мне, и некого мне винить, потому что все, я делала, слишком ужасно, пусть и была у меня благая цель...» Наверное, это она про свою службу у немцев. «Скоро за мной придут, сколько и где бы я ни пряталась, и я не скажу ни слова в свое оправдание, потому что моя вина. Я готова принять наказание, я не смогла никого спасти...» И еще: «Нет никого, кто вступился бы за меня, и нет никого, кто сказал бы правду, поэтому я буду молчать, пусть меня давит только лишь презрение, но не вина. Я вынесу ненависть, я не вынесу лжи». Представляешь?
— Угу, — пробормотал я, но представлял я на самом деле не очень. — О чем это она? Какая ненависть, какая ложь?
— Тут много такого, — пожал плечами Фома. — Почти в каждом письме, а ее писем тут четыре. И нигде она прямо не говорит ничего. Может, она писала это человеку, которому не нужно было ничего объяснять. Который знал, о чем она. Но я уверен, что она помогала нашим, ну а там уж как вышло.
— А кого она не смогла спасти?
— Я не знаю. Не сказано. Может, и тетку.
— Про тетку она тоже писала? — уточнил я. — Покажи?
— Про тетку мне дед рассказал, у которого я свинью резал, — отмахнулся Фома. — Я так, порасспрашивал местных, кто мог что-то помнить. Фрицы деревню сожгли незадолго до этого, так что память осталась. Недобрая. Может, спасти — кого-то, кто был в курсе, что она наша? Единственного, кто знал? Партизана, наверное. Хотя нет, тут сказано — «никого», значит, многих?
Красовская в своих письмах была красноречива, но очень мутна, и уж никак из услышанных мной отрывков нельзя было сделать вывод, что она помогала партизанам. Но все-таки оставался шанс, и безразличие Фомы мне не нравилось. Какая-то была в нем покорность, неприятная, и на правах человека, который сам мог найти эти письма, я взъелся.
— Думаешь, ей такой справедливости будет достаточно? Той, наверху? Ты хоть знаешь, что о ней говорят?
Фома опять пожал плечами.
— Она пишет о грехе, но вряд ли она была верующей. Если да, то, конечно, ей было намного проще. Мне кажется, она хотела, чтобы все поскорее закончилось.
А меня вдруг как током ударило.
— А нигде в этих письмах нет про смерть коменданта? — Фома удивленно посмотрел на меня, а я продолжал, запинаясь, взахлеб: — Здесь внезапно умер немецкий комендант. Считали, что его прокляли, как и саму Ермолину. Тетка ее, Красовская, которую повесили, и прокляла перед смертью. А еще: кому она писала? Кому-то из бывших фашистских прихвостней? А если не коменданта, то кого она не спасла? А если она не кому-то из полицаев писала?..
Фома слушал меня, хмурился, потом шмыгнул носом и по-пацански утерся тыльной стороной ладони.
— Не знаю. «Заюшка» во всех ее письмах. Кто это — без понятия, хотя я их выучил, считай, наизусть со скуки. А насчет коменданта вообще ничего не видел. Завтра придешь, почитаешь все, а то сейчас темно, но я тебе зуб даю — ничего ты отсюда не выжмешь. Но хочешь верь, хочешь нет, а в том, что она была с партизанами, я уверен.
— Это же можно выяснить! Поехать в архивы, поговорить. Я понимаю, надежды мало, но вдруг ты прав? Ее все считали немецкой подстилкой, а если это не так? Ты же сам сказал — справедливость… И про эти письма никто ничего не знал!
— Она так решила, — мрачно сказал Фома. — Она так решила — принять наказание.
— Она решила, — передразнил я. — Может, у нее просто выбора не было. Как у тебя, например, сам же сказал, что следователь бы тебя не послушал. А отцу Сергию ты говорил?
Меня понесло, а Фома только помотал головой.
— Так скажи! Может, он сможет чем-то помочь. — Мне стало совестно за Фому, особенно когда я припомнил, за что он получил свой срок. — Получается, что за соседку свою ты вступился, а за человека, которого нет в живых, не стал, просто письма читаешь. А если она герой? Ее считают последней дрянью. — Я на секунду вообразил, каково ей было жить: сначала — служа оккупантам, в постоянном страхе, боясь выдать себя, боясь не помочь своим. Потом — зная, что она должна понести наказание за эти несколько лет в настоящем аду. Потом — в родных местах, где каждый, наверное, был готов плюнуть ей вслед. — Я знаю, что она вернулась уже незадолго до смерти. Но вернулась. Не могла раньше, зная, что слишком много еще живо людей, которые ей припомнят немецкую форму…
А потом меня вдруг снова шарахнуло током. Ермолина вернулась с деньгами. Откуда они у нее взялись? Неужели икона была? И куда она делась? Оказалась каким-то путем у Ермолиной, а потом? Я понял, что срочно должен поговорить с бабой Лизой. Возможно, она что-то знала и рассказала мне далеко не все, только то, что тогда сочла нужным?
Но сначала я должен был еще кое-что спросить.
— А где ты достал эти письма?
— Нашел, — легко ответил Фома. — Я же говорил, что поначалу жил в заброшенных домах. Забавно было — никто и не знал, что я там живу. Первый был такой дряхлый, что я случайно провалился в подпол. Два дня просидел, потом все-таки догадался, как вылезти. А второй, в котором я этим письма нашел, был хороший. И далеко от жилых. Там и нашел.
«Вот это да», — подумал я, но не слишком-то удивился.
— А как ты в дома попадал?
— Первый был не заперт, а второй… — он хохотнул. — Я на зоне не только рисовать научился. Только двери пришлось смазать, а то, когда я ночью выходил, они скрипели на всю деревню. И закрыть дом уже не сумел, навыков не хватило.
Одна загадка разрешилась. Правда, тут же появилась вторая. Иконы. И мне надо было как-то об этом спросить, не вызвав у Фомы подозрений.
— А иконы ты раньше эти нигде не видел? — Ничего умнее мне в голову не пришло, но Фома, впрочем, перемене темы разговора не удивился.
— Нет, а что?
Если он и соврал, то настолько виртуозно, что дальше можно было не спрашивать, он бы все равно меня обыграл. Мысли у меня в голове скакали белками: как-так, как-так. Не то чтобы я ожидал какой-то другой ответ, но… Иконы в доме были? Или нет? Мне нужно было поговорить с бабой Лизой, пусть даже разбудить ее, если она уже легла.
Я встал.
— Ты извини, я поеду. Моя хозяйка рано спать ложится. Спасибо за ужин, и удачи тебе.
— И тебе спасибо, братан. За компанию. Заезжай, буду рад.
И второй раз за сегодняшний день я бежал, хорошо, что хоть не перепуганным зайцем, как от Ивана.
И все-таки я обернулся, уже немного отойдя от калитки. Я понятия не имел, что за человек Фома, да и после того, как пару раз за одни сутки успел облажаться, напомнил себе не делать поспешных выводов. Но я обернулся и увидел Фому издалека. Как он двигается в темноте — плавно, бесшумно, словно тень.
И подумал, что именно он приходил ко мне этой ночью.
