планшета. – Я как раз изучаю актуальные проекты, куда мы можем сунуть вас с Асей.
Чуранова вызвалась стать моим агентом. И я с облегчением согласилась. Работа мне нужна как никогда, но я не имею ни малейшего понятия о том, где ее искать. Ну не предлагать же себя всем знакомым режиссерам? Неудобно. Сами они не спешат звать меня в свои новые проекты. Да и если бы это случилось, Боги, ну сколько среди них профессионалов? Я не могу сниматься у кого попало. Фамилия очень сильно сужает выбор и затрудняет жизнь. Это только кажется, что напротив.
– И как успехи?
– Пока не очень, – признается Чуранова. – Но так и поиски только начались.
– Это может занять слишком много времени. А я не знаю, чем заплатить за электричество уже сегодня, – сникает мать. Мне ее чувства понятны. Когда я увидела платежку – чуть не обалдела. Оказывается, содержание нашего родового гнезда ежемесячно обходится в шестизначную сумму. Это без учета оплаты экономки, садовника, горничной и охраны. Долги растут с каждым днем – зима в этом году лютая. И нам тупо больше не по карману такая недвижимость. Я всерьез начинаю подумывать о немыслимом – о том, чтобы продать наш дом. Но даже если я решусь предложить этот вариант матери, а она согласится, выставить его на продажу мы сможем не раньше, чем через полгода. Когда оформим наследство. А до этих пор у меня нет ни одной мысли, за счет чего содержать эту махину.
Кроме одной.
Унизительной. Но как будто все более безальтернативной.
Чем дальше, тем навязчивее эта самая мысль становится. Обрушившееся на нашу семью несчастье очень сильно меня изменило. Когда тебя предают и отворачиваются самые, казалось бы, близкие, оптика восприятия действительности, все твои «хорошо и плохо» неизбежно трансформируются, а границы сдвигаются. И вот уже то, что еще совсем недавно казалось совершенно немыслимым, вовсе таким не кажется.
Наверное, я стала циничной. Просто не смогла этого избежать.
Костер моего разочарования в людях полыхал так ярко, что буквально выжег все эмоции подчистую. Мысль о том, чтобы лечь под Худякова, уже не кажется мне ни унизительной, ни смешной, ни пугающей. Гораздо больше меня унижают мнимо-жалостливые взгляды коллег по цеху, которыми они прикрывают свое злорадство.
Каждый в этой гребаной стране в курсе, в каком отчаянном положении оказались мы с мамой. Каждый считает своим долгом высказаться на этот счет. Они не знают о нас ни черта, но готовность втоптать в грязь только за то, что наша семья богата и знаменита, потрясает. А пресса лишь способствует травле, подкидывая дровишки в костер межклассовой ненависти. Одни посчитали, сколько убытков нанес государству провалившийся в прокате отцовский фильм, другие – сколько на этом фоне мы с матерью потратили на наряды, которые выгуливали на красных дорожках в тот год. Критики, которые еще недавно ели с отцовской руки, наперебой кричат о том, что он не смог найти себя в новом времени. Я бы хотела сказать, что игнор со стороны Басова стал последней каплей, но стоит мне открыть соцсети, как помои вновь и вновь хлещут на меня, будто с брандспойта.
Худяков давал месяц. Я продержалась два. И теперь я все чаще прикидываю, насколько этим усугубила свое положение. Может быть, очень сильно, да. Вероятно, согласись я раньше, поведи себя правильно, он дал бы мне больше. Но за шанс хоть так щелкнуть его по носу я готова понести любые издержки. Что-то мне подсказывает, теперь щелкать по носу будут меня. И возможно, не только по носу.
Я действительно его разозлила – это то немногое, что я знаю наверняка. Потому что как раз чего еще от него ждать, не имею ни малейшего представления.
– Мы что-нибудь придумаем, – повторяю как заведенная.
– Я землю буду рыть, ага, – кивает Шурка. Мама резковато кивает и быстро выходит из комнаты, видно, чтобы скрыть от нас с Чурановой слезы. Я ничего не прячу. Да и слез нет. Устало растираю виски.
– Блин, Юсупова, ну ты че, мне совсем не веришь?! Сказала, будет тебе роль – значит, будет. Этот мудак еще пожалеет, что тебя убрал.
– А? – смотрю на Шурку, округлив глаза. – В каком смысле убрал? Вырезал?!
– Ты не знала? – офигевает она. – Постой, сама же рассказывала, что он тебе этим угрожал.
– Да-а-а, – пробегаюсь рукой по волосам. – Я просто не думала, что он… кхм… осуществит угрозу.
– Вчера на летучке только об этом и говорили.
– Ясно. Класс.
Заламывая руки, делаю тур по комнате. Убеждаю себя не рубить с плеча, но только оттягиваю время неизбежного. Знаю ведь, что надолго меня не хватит. Вдох, выдох. Достаю телефон. Протяжные гудки в нем – все равно что скрип ногтя по школьной доске. От них зубы сводит. Сердце бахает, разгоняя по организму странный субстрат, замешанный на страхе, тоске и какой-то ненормальной решимости. Черт с ней, с этой долбаной ролью! Если бы это касалось меня одной, я бы даже пальцем не пошевелила. Но это – последняя работа папы. Я должна… Нет, я просто обязана сделать так, чтобы она вышла такой, как он ее и задумывал.
Это моя единственная работа с ним!
Единственная… Я не могу позволить это у нас отнять.
– Да, – голос Худякова в динамике звучит резко и очень отчетливо.
– Привет. Надо поговорить.
– На разговоры у меня нет времени. Чего ты хочешь?
– Ты знаешь, – шепчу я.
– Может быть. Но во избежание двусмысленностей я бы предпочел убедиться, что мы понимаем друг друга правильно.
На улице почти весна. Беру в фокус гнездо аиста на макушке давно высохшей яблони, крепче сжимаю в руке айфон, безучастно отмечая тот факт, что никогда раньше не предполагала, насколько же Худяков мстительный. Мой косяк. Меня не раз предупреждали, что с таким, как он, шутки плохи. А я все думала – ну что он мне сделает?
– Я готова принять твое предложение.
– Думаешь, оно все
