Но от этой книги клонило в сон. Оксана уже третий день пыталась ее читать, но после десятка страниц веки начинали неумолимо слипаться. Конечно, она знала, что «Сто лет одиночества» Габриеля Гарсия Маркеса — классика и прочитать ее необходимо, хотя бы для расширения собственного кругозора, но ничего поделать с собой не могла, ей было скучно. Наверное, она еще просто не доросла до уровня столь заумных книг. А может, просто потому, что женское одиночество отличается от мужского. Она уже почти задремала над перипетиями жизненного пути полковника Аурелиано Буэндиа, когда встревоженной курицей заквохтал дверной звонок и пришлось идти открывать дверь. Замок недовольно заскрипел, щелкнул, открываясь, дверь отворилась на длину стальной цепочки.
— Почему не интересуешься, кто пришел, а сразу открываешь? — недовольно спросил Валера.
Оксана только неловко пожала плечами и торопливо скинула цепочку, распахивая дверь на всю ширину. Он вошел в прихожую, плотно прикрыв за собой стальную конструкцию, и в нерешительности остановился. От него знакомо пахнуло горьковатой свежестью мужских духов, и Оксана подумала о том, что он уйдет, а аромат останется. Ей захотелось прижаться к нему, чтобы запах осел на ее одежде, теле, волосах и можно было, прижав руки к лицу, вдыхать как можно дольше родной запах. Она потянулась, обняла его за плечи, но он, стараясь не встречаться с ней взглядом, мягко отстранил ее от себя и глухо произнес:
— Не стоит этого делать.
Несколько минут он стоял прямой как палка, потом так же, не глядя в ее сторону, произнес:
— Я подал на развод.
— Послушай, может, не будем торопиться? Я не хочу терять тебя… — торопливо попросила Оксана. — Я понимаю, тебе трудно меня простить, я очень виновата…
Он не дал ей договорить:
— У меня нет желания беседовать на эту тему. Я не хочу выяснять, кто в чем виноват. Я просто пришел за вещами. Заберу самое необходимое, с остальными поступай как хочешь. Давай обойдемся без пошлых скандалов и дележек. Я все оставляю тебе с условием, что никогда ты не будешь пытаться заставить меня содержать этого ребенка.
Оксана, застигнутая врасплох его предложением, только потерянно молчала.
— Будем считать, что договорились. Кстати, забыл сказать, что я оформляю все через ЗАГС, там упрощенная процедура и занимает гораздо меньше времени. — Он все же решился, посмотрел ей в глаза и чуть не задохнулся, увидев в них сумасшедшее отчаяние, шальную мольбу и какую-то робкую надежду на чудо. Эти глаза по-прежнему обладали над ним особой магической силой: заколдовывали, завораживали, заклинали. Она даже сейчас была лучше всех известных ему девушек, гораздо обольстительнее и заманчивей. В этот момент он возненавидел мать, которая разрушила спокойную, размеренную жизнь своими фотографиями и заверениями, что ребенок, которого носит Оксана, не его. Он не верил до последнего. И не поверил бы никогда, не приди Оксана в парк откупаться. Кто знает, как бы все сложилось, не заметь он ее там, в одеянии старушонки, с больным, как у прибитой собачонки, взглядом. Кто знает…
Оксана, словно прочитала эти мысли, потянулась к нему, чтобы стиснуть его в объятиях, не отпускать больше от себя. Ей показалось, что в какую-то долю секунды в его глазах мелькнуло колебание, но тут же Валера непроизвольно отступил на несколько шагов. Он не сможет ее простить. Как бы ни хотел, не сможет. Не сможет переступить через себя и снова поверить предавшему его человеку. Называйте это как хотите: гордостью, самолюбием, заносчивостью, ему от этого не легче. Два противоположных чувства разрывают его сердце надвое. Ненависть и пробудившая ненависть любовь.
Оксана будто испытала на себе бушевавшие в нем страсти, как-то разом съежилась, сжалась, словно в ожидании удара, и, отвернувшись в сторону, неожиданно даже для себя рассмеялась. Смех ее больше походил на рыдания и отдавал отчаянием, безнадежностью и болью, пронизанной сухой полынной горечью. Все ее тело конвульсивно задергалось, огромный живот судорожно затрясся.
Валера опешил:
— Тебе плохо?
— Нет, хорошо, — бросила она и снова затряслась от истеричного смеха.
Валера себя чувствовал так, будто его сейчас схватит удар, а эта чертовка смеялась. Он не выдержал и, чтобы как-то прекратить это, зло и отрывисто бросил:
— Я даже и не думал, что ты будешь так счастлива. Рада, что от меня избавилась?
— Жить как-то надо, — судорожно вздохнув, ответила она, смотря куда-то мимо и наконец перестав смеяться.
— Да нет. Мне почему-то кажется, что здесь дело совершенно в другом, ты меня просто никогда не любила. — Это был подлый удар, ниже пояса, но ему захотелось сделать ей так же больно, как было больно и ему самому. До него не доходило, что ей во сто крат хуже. Она не знала, что делать. Извечный вопрос русского человека: что делать? Выть, как смертельно раненная волчица? Биться в исступлении головой об пол? Лезть, как умалишенная, на стену? Ее безмятежность улетучилась незамедлительно, стоило только Валере появиться на пороге квартиры. А теперь он бросал ее, тот единственный в мире человек, ради которого она была готова пожертвовать всем. Для которого она хотела стать травой, расстилающейся у ног, свежим воздухом после летней грозы. Она была готова раствориться в нем без остатка, быть песком на пляже, таким же молчаливым и терпеливым. Песком, который топчут, а он молчит, который пинают, а он не обижается.
— Когда любишь по-настоящему, прощаешь все, — ответила она ему невпопад и закрылась в ванной, чтобы не видеть, как открытый пустой чемодан на ковре постепенно забивается вещами. Слез не было, наверное, она выплакала все. Сухие спазмы рвали горло, переходя в нескончаемый кашель, забивавший дыхание. Она судорожно ловила открытым ртом воздух, бессильно упершись дрожащими руками в края раковины. Стоять было тяжело, отчего-то резко заболел живот, да так сильно, что на секунду даже помутилось в голове. Боль прошла быстро, но минут через двадцать вернулась и снова скрутила так, что Оксана, не выдержав, мешком опустилась на холодный кафельный пол. Голова у нее кружилась, в ушах стоял тонкий, комариный звон. Ей показалось, что она умирает, что ничего уже больше не будет и последнее, что она видит перед смертью, — это пол из метлахской плитки в ванной комнате. Темные и светлые квадратики.
Валера ушел по-английски, не прощаясь. Поравнявшись с неплотно прикрытой дверью в ванную, он немного замедлил шаг, но, услышав слабый стон, тихо, на цыпочках, направился к выходу. Ему даже в голову не пришло, что жене нужна помощь. Он думал, что она показушно льет слезы, и не собирался ее утешать. «Пусть помучается, она это заслужила», — злорадно подумал он, тихо прикрывая за собой дверь. Где-то внутри его жило желание убить ее собственными руками, взять за хрупкую шейку и придушить, чтобы она, корчась в смертных муках, поняла, что наделала. Это желание жило помимо его воли и только усиливалось от ее слез, пугая его самого своей настойчивостью. Он боялся сорваться, боялся не выдержать и покалечить ее. Наверное, как и в каждом мужчине, в нем говорил инстинкт первобытного человека, охраняющего свое жилище и самку от посягательства другого самца. В нем словно что-то сломалось, какой-то отлаженный механизм дал сбой, выпустив на волю неведомые ему самому чудовищные желания.
