Когда шла обратно, незаметно для себя оказалась в центре города. И вдруг услышала чей-то окрик. Обернулась и увидела перед собой Гаврилу Синюшихина. На нем был черный мундир с широкими серыми обшлагами, зеленая кепка с длинным козырьком. Он улыбался, сверкая единственным глазом, и, поднеся ладонь к неестественно длинному козырьку, проговорил:
— Здрасьте, землячка! Вот и свиделись...
Она хотела грубо отмахнуться от него, съязвить и отойти: настолько он был противен, что даже и разговаривать не хотела с ним. Но прошла секунда-другая, и она подавила в себе чувство гадливости, вымученно улыбнулась и сказала:
— Добрый день, Синюшихин. На службе, что ль?
— Я тут в полицейском управлении. Заходи. Рад землячку приветить.
— Ладно,— ответила она,— возможно, и загляну. Вот на биржу ходила, на
работу хочу устроиться.
— Значит, жить будешь в Острогожске?
— Решила здесь.
— А кто на постой принял?
— У дальних родственников живу. Дом у них пустым оказался.
— Драпанули, что ль? Еще в сорок первом?
— Ага.
— Тогда я к тебе загляну как-нибудь вечерком. Адресочек дашь? Ты не сумлевайся во мне. Я тебе, если что надо, помогу...
«Приставать будет»,— подумала Настя и, как бы спохватившись, заспешила:
— Я там временно у них. Скоро на другое место жить перейду.
— Ну, смотри, как хошь. Считай, я свой тебе человек. Если что — найдешь меня. Только с этими не связывайся.
— С кем это — с этими?
— Сама знаешь с кем. Живи спокойно. Цела будешь — и счастье, глядишь, найдешь. Немецкая власть крепка.
«Крепка, да не очень»,— хотела сказать она, но сдержалась. И когда Синюшихин пошел прочь, почувствовала облегчение: вроде обошлось. Главная ее забота — только бы не сделать неверный шаг, не оступиться. Ведь Филимонов так на нее рассчитывает, так надеется. «Надо акклиматизироваться в этом неспокойном пристанище врага и, уже утвердившись прочно, действовать наверняка» — так напутствовал ее секретарь подпольного райкома. Но с полицаем Синюшихиным не хотелось завязывать тесных связей. Уж слишком ничтожен и страшен этот верзила, и она была рада, что так получилось — не спросил полицай ее адреса.
Однако на другой день вечером Синюшихин ввалился по-медвежьи в дом Поликарповых, точно близкий родственник, осклабился, показав гнилозубую пасть. Был навеселе и сразу начал пошленько каламбурить.
— Как нашел-то меня? — спросила Настя.
— На то я и полицейский. Все должен знать.
— Ну, а все же кто дал адрес?
— Кто-кто... Пошел на биржу труда, там и дали. Ведь ты зарегистрировалась...
— Это верно,— согласилась Настя.— На бирже адрес мой есть. Но ведь дом-то не мой. Вот хозяйка придет и попросит освободить квартиру.
— Я могу так устроить, что и не придет. Не вернется — и вся недолга.
— Но уж этого я не позволю. Она за пустяк посажена и со дня на день может вернуться. У ней семья, дочь...
— Знаю, знаю,— проворчал Синюшихин. — Знаю, за что и посажена. Можем сделать, что вернется, а можем — и нет.
Всем своим разговором он давал понять, что имеет какое-то влияние, какой-то вес, что он не какой-нибудь рядовой полицейский, а службой у своих господ добившийся особого доверия. Недаром на груди поблескивала фашистская медаль.
— Я, Настенька, у самого вахтмайстера Шмитке в почете. Что я скажу ему, то и сделает.
— Не сомневаюсь, ты человек видный. — Настя решила не обострять отношений. — Вот и помоги вызволить Надежду, вытянуть из тюрьмы.
— А это посмотрим. — Он хитро посмотрел на нее и ядовито добавил: — Пожалела самогоночки мне налить... а? Перед Брунсом выкобенивалась? Шушеры- мушеры... Так складно по-немецки лопочешь...
— Поднаучилась. Вот толмачом и хочу устроиться где-нибудь. Устроят?
— Могут устроить. Но сначала проверить тебя надо. Не подослана ли ты кем? Может, лазутчица, а?
Он пристально смотрел на нее единственным глазом. Казалось, этот сатанинский глаз просверливает ее насквозь. Стало не по себе, и сердце больно екнуло. Ужель Синюшихин ее разгадал, что-то знает, может, он и Степачевых выследил и выдал? Вот пришел и пытает, этак исподтишка выворачивает душу. Хоть убрался бы скорей. А он между тем продолжал, словно бы допрашивал:
— Однако за тобой надо посмотреть, что ты за птица…
— Смотри, изучай,— немного придя в себя, проговорила она,— вся здесь. Вся на виду.
— Вижу, что вся. — Он нахально смотрел на нее и продолжал: — В нутро надо заглянуть, что там у тя в нутрях-то?
Она похолодела вся и боялась, что вот теперь-то он заметит ее волнение.
— Забрасывают партизаны агентов, но вахтмайстер Шмитке настороже. От него не ускользнешь.
— Никаких партизан я не знаю,— ответила она.— Жила у всех на виду. Вся деревня знает, кто я.
— Деревня? Известна нам эта тихая деревня. Но в тихом-то болоте, как говорят, черти водятся. Нет ли чертей в вашем Городце? Уж больно она тихая, эта деревня, затаилась в лесу. Партизаны не бывают у вас?
— Какие там партизаны,— отмахнулась Настя. — И в глаза не видели. Люди живут смирно, спокойно. Каждый думает о себе, как бы прокормиться.
— Ты вот что, деваха. — Ресницы его запрыгали мелкой дрожью. — Давай-ка со мной по-хорошему. Я не зверь там какой-нибудь. Ты вот пойдешь к ним служить, к немцам, и я у них на службе вот уж два года. Значит, будем одной веревочкой повязаны. А как привяжут— не открутишься. Это уж я знаю. По одной стезе пойдем, надо друг за дружку крепко держаться. Поняла, в чем дело?
— Понятно,— ответила Настя, а сама старалась разгадать, к чему он клонит.
— Держись за меня — и не пропадешь.
— Держаться-то, конечно, можно, да долго ли продержимся? Красные придут — ответ держать надо.
— Не придут. Немец под Ленинградом. Оборона у него крепкая.
— Дай-то бог,— поддакнула Настя. — Значит, помоги, устрой.
— Это уж как пить дать помогу. Замолвлю словечко.
Он еще раз намекнул, что его положение у немцев прочное, прихвастнул, что и продукты достает, так что хватит на двоих.
«Это верно, можешь достать,— подумала Настя, — ездишь с карателями по деревням, грабишь, отбираешь последнее. Такие продукты и в горло не полезут».
— И барахлишко достаю. Кое-что запасено.
«Вот-вот,— опять подумала Настя,— отнял у советских, короче говоря, раздел наголо не одну семью. Выучка еще та: у хозяев грабить научился». И она еще сильнее почувствовала к нему такое неистребимое отвращение, такую ненависть, что готова была закричать на него, вцепиться ногтями в его ненасытную рожу, но огромным усилием воли подавила в себе вспышку гнева, только взглянула на него исподлобья, и он уловил этот взгляд ее.
