Боже, какое мучение! Уж лучше самой переболеть тяжелой простудой три раза кряду, чем видеть, как страдает этот комочек. Быстрее же, быстрее! – выстукивает пульс. В такие минуты особенно остро сознаешь, насколько хрупка и драгоценна жизнь. Когда все ровно и гладко, она – само собой разумеющееся.
Задумываюсь, долго ли мы в пути. С ужасом понимаю, что совсем потеряла ощущение времени, и при мысли о том, что прошло уже, наверное, несколько часов, вдавливаюсь в сиденье – настолько делается страшно. Когда терпению наступает предел и уже кажется, что сейчас я выпрыгну из машины вместе с Пушиком, – лишь бы больше не терзаться! – Грегори резко останавливает машину.
В этой клинике все предусмотрено. Нас тотчас принимает врач, и его спокойный знающий взгляд вмиг успокаивает.
– Тепловой удар, – однозначно заявляет он, осмотрев Пушика. – Сегодня жара. Были на солнце?
– Да, – отвечает Грегори, а я молчу, будто кролик не мой, а его.
– Молодцы, что догадались положить на голову влажную тряпку, – одобрительно произносит ветеринар. – В противном случае неизвестно чем бы все закончилось.
– Вы поможете? – спрашивает Грегори, и я слышу в его голосе нотки столь предельного желания спасти Пушика, что, дабы не заплакать, до боли плотно поджимаю губы.
– Помогу, – с уверенностью отвечает врач.
Больше не в силах сдерживать чувства, я тихонько выхожу за дверь, сворачиваю в пустынный коридорчик и, прижавшись щекой к прохладной стене, беззвучно реву, как какая-нибудь слабонервная истеричка.
Проходит немало времени, а мне все не унять слез. В них и потрясение, и страх за милого Пушика, и невозможность понять, почему этот парень так печется о нас. И стыд, и растерянность, и облегчение…
– Ну-ну, перестань, – звучит из-за моей спины ласковый голос Грегори. Я и не подозревала, что он умеет говорить таким тоном. – Все позади. Взгляни на него.
Я медленно поворачиваюсь и смотрю на Пушика. Живой! И больше не мечется. Подавлен и печален, но это, должно быть, пройдет…
Последний раз всхлипываю – так получается само собой, я не умышленно, честное слово! Грегори осторожно отводит в сторону руку с переноской, а второй впервые за все эти дни берет меня за плечо и прижимает к груди.
– Все хорошо, – шепчет мне на ухо. – Бояться больше нечего.
Интересно, испытывали ли вы хоть раз в жизни те чувства, что пережила в эти минуты я? Столь надежно, спокойно и радостно мне, наверное, не бывало никогда прежде, даже в детстве. На груди Грегори захотелось остаться навеки, и меня охватила уверенность в том, что, если он будет рядом, можно смело глядеть в глаза любой опасности – она поиграет с тобой и непременно отступит.
Глубоко вздыхаю, только теперь обращая внимание на исходящее от Грегори пропахшее одеколоном тепло и ощущая движение внизу живота, и в растерянности и испуге отстраняюсь. Он улыбается. Почему? Потому что я смешно выгляжу? Или догадывается о моих чувствах? Или просто хочет меня подбодрить?
Грегори смотрит на Пушика. Тот, все так же нахохлившись, спокойно сидит на месте.
– Надо зайти в аптеку, – говорит Грегори. – Это здесь же, в этом же здании, только вход другой. Купим кое-что из лекарств – и домой.
Киваю и ловлю себя на том, что мне почти не стыдно быть перед Грегори зареванной. Удивительно. Я, хоть и не из тех, кто без косметики не показывается на глаза посторонним, никогда не появляюсь в обществе непричесанной, неопрятной. Я такой вообще почти не бываю. Словом, мне отнюдь не все равно, как я выгляжу, но сейчас не до внешней красоты, и потом… теперь, после того что случилось, нас с Грегори будто связывает нечто большее, чем просто любование симпатичной наружностью, здоровым блеском глаз.
В глубокой задумчивости выхожу вслед за ним в теплые майские сумерки.
– Если хочешь, подыши свежим воздухом, – говорит он. – И Пуша подержи.
Медленно идем с Пушиком к машине. У меня в голове стая мыслей. Одна так и норовит отпихнуть и опередить другую, и от этой безумной толкотни подумать о чем-то одном пока не выходит. Грегори не задерживается – через несколько минут появляется с большущим пакетом в руке.
– Что это? – в изумлении спрашиваю я. – Столько лекарств?
Улыбается.
– Нет, конечно. Лекарства на самом дне. Остальное разные штучки – подарки выздоравливающему.
Мое сердце снова замирает от благодарности. Садимся в машину и едем назад, на ферму, останавливаемся еще лишь раз – возле супермаркета, куда Грегори снова идет один и откуда возвращается с двумя пакетами, полными продуктов. О том, не нужно ли заглянуть домой в родном городке, не задумывается ни он, ни я. Сейчас наш дом у Сэмюеля, и тянет нас почему-то только туда.
Мысли, которые у ветлечебницы толпись в моей голове пестрой массой, теперь выстроились в очередь, и я задумываюсь над одной, потом над следующей.
Как бы вел себя, окажись он на месте Грегори, Нейл? – возникает вопрос. Тоже распереживался бы и сделал все возможное, чтобы спасти Пуша? Нет. Нет и еще раз нет. Нейл вроде бы любил животных, во всяком случае так утверждал сам, и мог не без удовольствия посмотреть фильм о дикой природе или даже послушать рассказы о домашних любимцах. Но сам предпочитал не прикасаться ни к собакам, ни к кошкам, потому что боялся подхватить какую-нибудь заразу, и брезгливо морщился, когда их гладила я. Даже если то были мои собственные животные, точнее моих родителей.
– Потом этой же рукой возьмешь за руку меня, – говорил он полушутливым голосом, но я чувствовала, что эта шутливость лишь уловка, чтобы я не обиделась.
Однажды он вернулся домой и долго возмущался, рассказывая, что сестра его приятеля весь день ревела над сдыхающим хомяком, вызывала на дом врача, заплатила сумасшедшие деньги, а когда хомяк умер, положила его в коробочку и похоронила, будто человека.
– Удивительно, что не вызвала священника и не устроила отпевание, – распространялся он, все пожимая плечами. – Так над людьми не плачут, ей-богу, а тут мышь!
Я пыталась возражать.
– Но ведь она заботилась о нем, была к нему привязана, воспитывала его. Более того – любила. И он ее любил, они дарили друг другу тепло…
Нейл засмеялся.
– Ну какое от мыши тепло? Только вонь! И лишние хлопоты.
Вспоминается и то, как одобрительно он кивал, когда другой его приятель сдал больную кошку на усыпление, не потрудившись выяснить, что с ней, не говоря уже о лечении. Может, ей бы еще жить и жить.
– Да пойми же ты, кот не человек, – пытался доказать мне Нейл. – Если пришла его очередь умереть, не стоит спорить с судьбой.
Мы во многом были разные. А с Грегори… Смотрю боковым зрением на его профиль и снова чувствую его тепло, а в животе что-то приятно движется. На миг закрываю глаза, успокаиваюсь, смотрю на Пушика. Он дремлет и выглядит, по-моему, все лучше. Душа безмолвно кричит: спасибо! Жизни, ветеринару, быстроходной машине, а в первую очередь ему – Грегори!
