Даже в момент наивысшего наслаждения, даже когда она вела любовную партию, я знал: Марго принадлежит мне. Но хотел, чтобы она признала это официально и сдалась.
Перестала мучиться сомнениями, перестала считать дни в календаре, а потом плакать в ванне, думая, что я ушёл на работу. Мы жили вместе уже три месяца, срок, который Марго выторговала у меня на раздумье, истекал.
Я не сомневался, что она любит меня, но отчаянно, как маленький ребёнок, боялся, что однажды она снова исчезнет из моей жизни. Захочет принести себя в жертву или уедет в Тибет молиться и любить других — это неважно.
— Давай сюда паспорт, — в этот раз я буду непреклонен. — Ты обещала. Или раздумала?
— Что раздумала? — Марго опустила голову и, заправив прядь волос за ухо, посмотрела на меня исподлобья. — Ты сам-то подумал о том, о чём я тебя просила?
— Нет, — честно признался я. Конечно, чёрт возьми, нет! — И не собираюсь!
Я сделал шаг навстречу и обхватил руками её лицо, такое милое и родное, я не понимал, когда кто-то говорил, что Марго некрасива, у этих особей просто не было вкуса. Она утончённа и сейчас находилась в шаге от того, чтобы дать согласие.
Никогда не подумал, что буду так страстно и упорно домогаться от женщины пресловутого «да»!
— Тебе надо спешить, машина ждёт, — шептала она.
— Посмотри на меня! Посмотри!
Я понимал, что если добьюсь её согласия, она прекратит сомневаться. Не во мне, но в своей способности сделать меня счастливым.
— Скажи, и я уйду!
— Ты же знаешь, что я согласна, —пробормотала она смущаясь. — Но не хочу, слышишь, не приемлю твоей жалости! Мне она не нужна. Это кандалы, я не выдержу носить их всю жизнь.
— Тш-ш!
Я приблизил своё лицо к её и поцеловал. Медленно, будто у нас впереди была вечность. Чувствовал под пальцами биение её жилки на шее и не собирался никуда её отпускать. Никогда.
Мы поженились в посольстве спустя пару недель. Это была последняя моя уступка, недолгая отсрочка, и Марго сдалась. Она настояла на том, чтобы платье было простым, а церемония скромной.
Я знал, что она не раз звонила отцу, чтобы сказать, что выходит замуж. Наверное, надеялась, что он приедет, но этого не случилось.
— Ты чувствуешь свою вину перед ним? — спросил я её вечером того же дня, когда закончился праздничный фуршет.
Мы всё ещё танцевали под музыку медляка, и я чувствовал, как она обмякла в моих руках.
— Нет, я поступила правильно. Но мне больно, что мама так долго приносила свои интересы в его пользу, а он со мной так не захотел. Решил, что я тоже подниму упавшее знамя и гордо понесу его впереди всех.
Больше мы ни о ком не говорили. Весь мир исчез, остались мы вдвоём и наши сиюминутные желания.
Я честно не думал о детях, боялся даже упоминать о чужих отпрысках коллег, чтобы не травмировать Марго, но она вскоре сказала мне, что это совсем необязательно.
Тема была закрыта.
Время шло и бежало, мы по-прежнему жили в Праге, мой контракт продлился, чему я втайне был очень рад. Не из-за того, что хотел держать Марго подальше от Старицкого, а потому что здесь она успокоилась душой.
В Европе никто не лез с расспросами о том, когда же мы позаботимся о продлении рода. Никто не считал это обязательным условием существования семьи.
Будто два человека не могут быть вместе просто потому, что этого хотят. Я желал видеть Марго моей женой, а не сожительницей. Не хотел, чтобы у неё возникло даже мысли, что она для меня временный вариант.
И понимал, что Старицкий не и тех людей, которые со временем смиряются с противной им ситуацией. И всё же, когда Марго заговорила о поездке в Москву, я поддержал её.
А потом у неё состоялся неприятный телефонный разговор, и наши планы снова поменялись. Я не лез к ней в душу, Марго, как и я, была закрытой системой, не терпящей неосторожного вмешательства.
Лишь сказал, что если ей нужна моя помощь и поддержка, то всегда её окажу.
Она положила голову мне на колени, я осторожно гладил её тонкие, шелковистые волосы, и мы оба молчали. Нам было хорошо даже в такие душевно-сложные минуты.
Так прошло четыре года. Четыре года безусловной любви и взаимопонимания. Мы обзавелись собственной квартирой, и всё шло так, как не могло быть лучше.
Я давно успокоился и даже не думал о том, что вскоре на нашем безоблачном горизонте семейной жизни появятся грозовые тучи.
Однажды летом после возвращения из отпуска Марго изменилась. Каюсь, я не сразу заметил эти изменения: она ходила на работу, улыбалась, всё так же смешно морщила лоб, но по ночам всё чаще сидела на кухне, уставившись в одну точку.
Я списывал всё на тоску по отцу и сам в который раз предложил позвонить ему или приехать, завалится на порог, грозя оказаться выдворенным, но зато поговорить и сказать, что пора им обоим перестать делать вид, что они существуют в параллельных вселенных.
— Нет. Может, позже. Я что-то после отпуска никак не войду в рабочую колею, — отмахивалась Марго, но я видел в уголках её глаз какую-то тайну.
За всё время нашего знакомства я научился безошибочно определять её настроение, малейшие оттенки неудовольствия или печали. Сейчас Марго что-то тревожило, но настаивать было бесполезно.
И я решил дать ей время созреть для разговора. Но дальше всё было только хуже.
* * *
Марго
— Папа? — я держала телефон у уха и боялась дышать. На том конце трубки насуплено молчали. — Мне очень надо с тобой поговорить.
— О чём? — наконец устало спросил отец.
И я была безумно рада слышать его голос. Родной, суровый. Именно сейчас, когда я должна была кому-то рассказать всё то, что хранила в тайне последние недели.
— Мне кажется, у меня тоже самое, что и у мамы.
Нет, это неправильно. Я не должна была говорить этого сейчас, по уму, надо приехать в Москву, сделать вид, что просто соскучилась, а потом, помирившись, начать этот разговор.
Но я струсила, не могла больше носить в себе эти подозрения. Не могла делать вид, что всё в порядке.
Михаил уже стал странно смотреть на меня и всё чаще уговаривать сходить к врачу, а я устала отнекиваться и откладывать это на потом. Тянуть время для меня казалось настоятельной необходимостью.
Это успокаивало, дарило иллюзию, что всё в порядке. Что если закрыть глаза, то проблёма отступит, и я ещё некоторое время поживу спокойно.
— Ты обследовалась? — в его голосе слышалось напряжение. И злость. Я понимала и предчувствовала все его обвинения, но они не изменят моего решения.
— Нет. Здесь я к врачу не пойду.
— Почему? Это слишком дорого для него? Он экономит на моей дочери? Так я и знал!
— Папа, перестань.! Ты сам знаешь, дело не в этом, — я говорила задыхаясь. В груди всё свистело и клокотало, как у чахоточной. Только в моём случае во рту была не кровь, а слёзы. — Я не хочу, чтобы Миша знал. По крайней мере, пока.
На той стороне снова повисла гнетущая тишина. Я знала, какой удар причиняю отцу даже одним своим предположением, это заставляет его заново пережить смерть моей мамы, но мне была необходима поддержка! И наше примирение, которое теперь просто неизбежно.
— Тогда приезжай в ближайшие дни. Скажи, что едешь ко мне поговорить. Соври, ты это умеешь.
— Да, это я умею. До встречи! — я не могла не ответить на его усмешку своей. И повесила трубку.
Лёд между нами начал таять, это было настолько же важно для меня, как и моё здоровье. Теперь дело за малым, поговорить с Мишей.
* * *
— Я сегодня позвонила отцу, — начала я разговор за ужином, который приготовила самолично. Здесь это было почти непринято, если двое работали, то обычно шли после трудного дня перекусить в кафе или ресторанчик.
И меня это более чем устраивало. Готовить я не любила, да особо и не умела. Но сегодня собственноручно, в третий раз в жизни, приготовила «Цезарь», греческий салат и достала белого вина.
