— Ты молода, — упорствовал Тристан. — Разве ты не хотела иметь семью?
— Нет.
Она уже вырастила своего брата, приняв на себя заботу о нем, когда сама была почти ребенком. У нее не осталось эмоциональней энергии для своих детей.
— Нет, — повторила она более твердым тоном. — Я не хотела иметь семью, и мне не нужен был любовник. Твой отец дал мне все, что я хотела, все, о чем я когда-либо могла мечтать, и даже больше. И он решил завещать свое имущество мне. Почему ты не можешь принять эти факты? Почему не можешь вернуться в Австралию и оставить меня в покое?
Вернуться в Австралию и оставить ее в покое?
Нет, Тристан не мог так поступить. Он всегда доводил дело до конца.
Ему нужно было все знать о Ванессе, но еще до того, как он подошел к ней на стоянке после матча поло, он признался, что главный его мотив стал другим.
Именно по этой причине он спросил Ванессу, почему она выбрала его отца.
Когда он увидел ее улыбку, ему чертовски быстро понадобилось себе напомнить, почему ему нельзя сесть в ее машину, отвезти к нему в отель и сделать ее своей.
Судя по ее ответу, по ее твердости, Ванесса искренне любила своего мужа. Или была прекрасной актрисой.
И если он ошибался насчет ее отношений с его отцом, неужели он ошибался и насчет других вещей?
Всю ночь подобные вопросы и противоречивые ответы не давали ему заснуть. На рассвете он отправился в бассейн отеля и проплыл сто кругов. После этого Тристан собирался вернуться в свой номер люкс и заняться работой, как обычно по утрам в понедельник.
Но вместо работы он покатил в пригород, переулок Уайт-Бёрч. Тристану нужны были факты.
Не только о Ванессе, но и об отце, с которым он не говорил с тех пор, как уехал из Иствика в двенадцатилетнем возрасте.
Он подъехал к уединенному и тихому особняку и нашел Ванессу в саду.
Солнце взошло меньше часа назад, утро было пока таким же пастельным, как ее отливающие платиной волосы. И таким же прозрачным, как ее ночная рубашка желтовато-розового цвета. Образ ее был мягким и воздушным, Тристана приковала к месту ее красота. Их разделяло двадцать ярдов газона и многочисленные розовые кусты, но он почувствовал, что она внезапно замерла, заметив его присутствие.
Он приблизился к ней.
Она запретна. Она любила твоего отца. Она пять лет была его женой.
В одной руке, скрытой под перчаткой, она держала букет цветов с длинными стеблями, в другой — тоже защищенной перчаткой — ножницы смертоносного вида.
— Надеюсь, я не слишком тебя испугал.
— Я думала, что это Глория, что она приехала пораньше.
Он понимал, что их влечет друг к другу. Она чувствовала то же самое, что и он, — Тристан видел это в ее глазах, догадывался по легкому румянцу ее щек.
— Я хотела поговорить с тобой о том, что я сказала вчера… или о том, чего я не сказала. О твоем отце. О завещании. Может быть, у тебя сложилось впечатление, что Стюарт не хотел, чтобы ты что-нибудь получил. Это не так.
— Он оставил мне тысячу долларов. Чтобы показать, что он меня не забыл.
— Он сделал бы тебя бенефициарием, Тристан, если бы ты приехал его повидать, когда он просил. Проигнорировать его письмо — это было жестоко. Он был твоим отцом, и он умирал. Неужели ты не мог поступиться своей гордыней и позвонить?
— О каком письме идет речь?
— Он хотел тебя увидеть или по крайней мере поговорить с тобой, объяснить свою позицию в истории ваших отношений. Я предложила ему написать — для него это было бы легче, чем попытаться объяснить все по телефону. — Она пристально уставилась на него. — Ты не получил письмо? И когда я пыталась позвонить…
Он не отвечал на ее звонки, потом — на ее все более настойчивые сообщения. А потом было уже слишком поздно. Его отец был уже час как мертв.
— Если он так хотел поговорить со мной, почему, черт возьми, он не сделал это раньше?
— Потому что он был таким же гордым и упрямым, как ты! Он излил в том письме свою душу, и, когда ты не ответил, когда он не получил в ответ ничего, кроме холодного молчания, он сдался.
— Но ты не сдалась.
Он понял это по ее глазам. Она настояла, чтобы Стюарт написал письмо. И звонила, когда его отца поместили в больницу. Ванесса хотела помирить их: мужа, которого она любила, и его единственного сына.
— Именно тогда он решил насчет завещания. Он сказал, что у тебя в Австралии своя жизнь. Ты добился успеха. Тебе не нужны его деньги, и тебе не нужен он сам.
Она была права. В тридцать лет он уже не нуждался в отце. А только с горечью вспоминал те годы, когда тосковал по отцовской поддержке.
— Он никогда не забывал, что ты его сын. Чем выше поднималась твоя звезда, тем больше историй он находил в прессе.
— Его сын знаменитый футболист…
— Да нет, Тристан! Он что-то узнавал о тебе как о сыне. Но, конечно же, он выучил все о вашей игре по австралийским правилам и читал все сообщения о матчах. Он смотрел игры по кабельному телевидению.
Однажды ночью я обнаружила, что он сидит впотьмах в комнате, где смотрел игру.
Когда он заговорил, в его голосе я услышала слезы. Потом он мне сказал, что то была твоя двухсотая игра и что в перерыве между таймами показали специальную передачу о тебе. Он был так горд, а я так чертовски сердилась на вас обоих, потому что вы ничего не делали для того, чтобы покончить с разрывом между вами. — Она помолчала, а потом продолжила: — Почему для тебя так важно это наследство? Твой успех в футболе сменился бизнесом. Ты только что продал свою компанию, и, по-видимому, выгодно. Тебе не нужны эти деньги.
— Деньги — не все, герцогиня.
— Тебе нужен этот дом? Он имеет особое значение для тебя?
— Уже нет. А для тебя?
— Он много значил для Стюарта, поэтому я отвечу: да.
— Я спрашиваю о тебе. Ты счастлива здесь, живя этой жизнью?
Она взглянула ему прямо в глаза.
— Да. Я люблю свою работу, которую выполняю безвозмездно. Мне нравится почти все в моей жизни. Мне нравится то, что обо мне заботятся.
— Не говоря уже о вещах, которые можно купить за деньги.
— Меня не волнуют эти вещи.
Разве?
— Ты сказала мне, что любишь свою машину. Твоя одежда — не из дешевого магазина. И как насчет безделушек? — Он подошел к ней совсем близко. — Если вещи не имеют для тебя значения, тогда почему ты так расстроилась, когда та статуэтка разбилась вдребезги?
— Это был подарок.
— От Стюарта?
— Одна женщина из Нью-Йорка, у которой работала моя мать, подарила мне ту статуэтку, когда мне исполнилось двенадцать лет.
