Я счастлива. Безумно. Остро. По-настоящему.
Возможно, через минуту на меня снова нахлынут воспоминания, и душа привычно затянется печалью, но конкретно это мгновенье всецело мое. Мое и того кареглазого парня, который страхует мой велосипед.
— Ну что, по-моему, ты уже обрела уверенность? — запыхавшись, произносит Матвей, когда я притормаживаю у пригорка.
— По-моему, тоже, — радостно киваю.
— Тогда поехали в парк.
— В парк? — переспрашиваю удивленно.
— Ну… Это такая опушка недалеко от озера. Там красиво, — почесывая висок, говорит Мот. — За полчаса до туда доберемся.
— Хорошо, — соглашаюсь с готовностью. — Поехали.
Горелов седлает своего железного коня и, обогнав меня, устремляется на выход. По его словам, он тоже сел на велосипед впервые в жизни, но по нему, если честно, не скажешь. Ездит уверенно и ловко. Между кочек лавирует. Будто не боится совсем. Будто у него этот навык где-то в генах заложен.
У ворот нас останавливает сторож. Вынуждает слезть с велосипедов и придирчиво осматривает содержимое рюкзака Мота. Тот держится непринужденно и естественно. Отпускает шуточки и никак не реагирует на занудное ворчание дяди Васи.
Наконец нам дают добро, и мы, словно пленники, уставшие от заточения, вырываемся на свободу. Ветер свищет в волосах, в груди кипит восхищение, а изо рта вылетает шумный хохот.
Я сжимаю руль липкими пальцами и ощущаю, как в области солнечного сплетения зарождается что-то новое, яркое, многообещающее… Так хрупкая влюбленность в Матвея Горелова перерастает в большое сильное чувство, которое пробивает грудь навылет.
Мне кажется, я свечусь изнутри.
Кажется, что сердце превращается в пульсирующее солнце.
Кажется, что отныне радость никогда меня не покинет.
— Сейчас направо, — обернувшись, через плечо бросает Мот.
— Поняла, — кричу в ответ.
Я еду за ним. Смотрю, как он крутит педали, как перекатываются мышцы на его загорелых икрах, как развевается на ветру копна густых шоколадных волос, и понимаю, что этот день осядет в моей памяти на всю оставшуюся жизнь.
Даже когда мне будет восемьдесят и я буду сидеть на крыльце в окружении многочисленных внуков, картинка, на которой Матвей в синей футболке и черных шортах едет передо мной на велосипеде, будет воспроизводиться в голове с неизменной четкостью. Она не выцветет, не потеряет краски, не истреплется под гнетом времени...
Она будет такой же радужной и ослепительной, как моя внезапная первая любовь.
Мы сворачиваем с городской улицы и направляемся в лес. Здесь дорога не такая гладкая, тут и там видны ухабы, а вдоль тропинки полно сосновых шишек, об которые колеса велосипеда будто бы спотыкаются. Но это неудобство с лихвой компенсируется невероятными видами и дурманящими запахами хвойной растительности.
А самое главное — вокруг ни души, и оттого я чувствую приятное единение с природой. Как же это здорово! Неспешно ехать по узкой тропинке, наслаждаться переливчатыми трелями птиц и напитываться энергией леса, который дарит прохладу и бережно накрывает тенью, защищая от палящего солнца.
Я отвлекаюсь на рыжую белочку, промелькнувшую меж ветвей, когда неожиданно колесо наезжает на что-то крупное и твердое, а руль, словно взбрыкнувший котенок, выпрыгивает из рук. Теряю управление мгновенно. Велосипед летит в одну сторону, я — в другую.
Все происходит настолько быстро, что я даже не успеваю испугаться или вскрикнуть. Эмоции приходят потом, через пару мгновений. Вместе с саднящей болью, раздирающей колено.
— Аня! — голос Матвея раздается совсем рядом.
А в следующую секунду его сильные руки уволакивают меня с дороги, на мягкую душистую траву. Сажают на пенек и заботливо смахивают с лица растрепавшиеся волосы.
— Как ты? — он взволнованно заглядывает мне в глаза. — Сильно ушиблась?
— Не знаю, как так получилось, — оправдываюсь я. — Мне белка почудилась, я на нее засмотрелась, а потом…
— Да бог с ней, с белкой, — перебивает Матвей. — Сама-то как? Руки, ноги целы?
— Да-да, — киваю. — Только вот колено…
Мы с Гореловым синхронно опускаем взгляды. Выглядит моя нога и впрямь неважно: кожа содрана, а из ранки сочится алая кровь…
— Черт! — выругивается он. — Сильно болит?
— Да нет вроде…
— Погоди, сейчас.
Мот стягивает с плеч рюкзак и извлекает оттуда бутылку воды. Откручивает крышку и заносит горлышко над моей ссадиной. Я невольно напрягаюсь. Знаю, что от воды вреда не будет, но все равно боюсь. Как-никак открытая рана… А в вопросах, связанных с кровью, я самая настоящая трусиха.
— Не переживай, я просто промою, — уловив мое беспокойство, говорит Горелов. — Так лучше будет. Обещаю.
Его пальцы обхватывают мою ногу, под коленом, а через секунду прозрачная жидкость орошает кровоточащую кожу. И мне действительно становится легче. Только не от воды, а от прикосновений Мота. Таких уверенных, властных, но в то же время нежных и успокаивающих…
— Кажется, ничего серьезного, — резюмирует он. — Просто царапина. Больше ничего не болит?
— Нет, — отзываюсь тихо, завороженно глядя на его сосредоточенные черты.
— Скоро пройдет, — парень наклоняется и осторожно дует на мою ногу, очевидно, стремясь унять боль.
А я меж тем уже давно не думаю о раненом колене. Все мое внимание сконцентрировано на нем и на его губах, которые то и дело складываются «трубочкой».
У Мота особенное дыхание. Горячее, будоражащее, поднимающее дыбом даже самые крошечные волоски на моем теле… И сам он какой-то невероятный. Слишком красивый, слишком умелый, слишком тонко чувствующий мельчайшие колебания моего настроения…
Разве мальчишки могут быть настолько эмпатичными? Они же деревянные по пояс. Так бабушка в шутку всегда говорила.
А Матвей другой. Ни на кого не похожий. Уникальный во всем.
На меня наваливается странное колдовское наваждение. Рецепторы обостряются, а мыслительные процессы, напротив, становятся заторможенными и вялыми…
Горелов в последний раз обдает дыханием мою ранку, а затем вдруг смещается чуть правее и прижимается губами к покрытой мурашками коже. Целует медленно, чувственно, распаляя мой внутренний накал до температуры кипения. Сначала само колено, потом выступ коленной чашечки, потом бедро…
Его губы скользят все выше и выше и останавливаются у кромки платья. Затем он приподнимает голову, и его взгляд — манкий, пылающий, тягучий, словно плавленая карамель — впивается в мое лицо.
Забываю, как дышать. Как думать, как говорить — все забываю. В легких нет кислорода. Он сгорел в пожаре безудержного влечения, заполонившего грудь.
Это больше, чем симпатия.
Больше, чем желание ощутить на себе тепло другого человека.
Это самая настоящая потребность, которой я больше не могу противостоять.
Подаемся навстречу друг другу практически одновременно. Я обвиваю его плечи, он обхватывает меня за талию, всем телом прижимая к себе. Дыхание перемешивается, становясь единым. Трение кожи об кожу обоюдно разгоняет пульс.
Мне мучительно, аж до спазмов в животе хорошо. Матвей целуется потрясающе, на разрыв аорты. С отдачей, с экспрессией, со страстью, которая огнем скользит по коже, через поры проникает внутрь и сжигает дотла вены.
Его язык раздвигает мои губы. Пошло, дерзко, требовательно. Но мне не хочется отпрянуть, не хочется его остановить. Наоборот, хочется, чтобы продолжал в том же духе. Чтобы ласкал, кусал, присваивал. Чтобы ударялся зубами об мои зубы, чтобы скользил губами по шее, слизывая рвущиеся наружу тихие стоны, чтобы дразнил, чуть отстраняясь, а потом снова кидался в атаку. Чтобы был нежным и грубым. Чтобы пальцами в волосах путался. Чтобы имя мое шептал…
Чтобы моим был. Всегда-всегда.
Глава 18. Матвей
— Знаешь, а я ведь так расстроилась, когда меня в ваш детдом направили, — задумчиво произносит Аня, лежа рядом со мной на траве. — Хотела в южногородской попасть. Почему-то казалось, там условия лучше…
