Заставляя себя прислушиваться к неспешной, идеально правильной русской речи Вадима (именно так разговаривали друг с другом чеховские персонажи), девушка с удивлением узнала, что ее снимки поразили Дэдэ Лямуша — шефа отдела оформления — свежестью и новизной восприятия их автора. Таня появилась в редакции как раз вовремя, — на набережной Орсэ выбросилась из окна известная актриса, и некого было послать туда, чтобы отснять репортаж, — все фоторепортеры уже выехали на другие объекты. Вот тут-то Таня и подвернулась под руку! Главный редактор уже подписал приказ о ее зачислении в штат с месячным испытательным сроком.
Все это было так странно, что Таня просто не могла осмыслить все происшедшее, боясь признаться в том, что научилась пользоваться фотоаппаратом буквально месяц назад.
Она была благодарна Вадиму — он помогал ей пережить самые страшные часы в ее жизни и при этом не пытался влезть в душу. В конце концов она решила покориться судьбе, которая явно проявляла заботу о ней.
По пути к набережной Орсэ и потом, пробиваясь сквозь толпу зевак вслед за Вадимом, в задачу которого входило написание краткой заметки о происшествии, Таня не думала о том, что ей сейчас предстояло увидеть, — она была слишком сосредоточена на собственных переживаниях. Зрелище распростертого на асфальте тела молодой женщины с неловко подогнутыми ногами и запрокинутой головой, лежавшей в луже крови, потрясло ее, словно удар током.
Если до сих пор мысль о самоубийстве, как последнем выходе из любого положения, который всегда оставался в запасе на самый крайний случай, таилась где-то на самом дне Таниного сознания, то теперь она вдруг ощутила, что никогда не решится на это. Таня почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног. Возможно, она рухнула бы на асфальт рядом с мертвым телом, если бы Вадим не поддержал ее, она всей тяжестью навалилась на него. Он сильно сжал ее руку, и этот жест вернул Таню к действительности; она машинально сняла чехол с аппарата и начала лихорадочно щелкать затвором, ловя в объектив лица зевак, фигуру комиссара в сером плаще, распахнутое окно на седьмом этаже, полуулыбку, застывшую на губах еще совсем юной актрисы.
Когда все было закончено, и они отвезли в редакцию отснятую пленку, Вадим спросил ее, где она живет, и не может ли он быть ей чем-нибудь полезен. В ответ Таня могла только пожать плечами.
Вадим не стал проявлять настойчивость и просто предложил ей составить ему компанию и поехать куда-нибудь пообедать.
Тане все равно некуда было себя девать, она рада была уцепиться за любую возможность отсрочки той минуты, когда она вынуждена будет принять окончательное решение или просто остаться наедине со своим стыдом и отчаяньем.
Вадим повел ее в ресторанчик, где имели обыкновение собираться репортеры, начинающие писатели, критики, актеры и режиссеры. Обстановка царила непринужденная; приветствуя Вадима, завсегдатаи с веселым любопытством поглядывали на Таню. Их внимание не смущало ее, — после вчерашней истории прошло слишком мало времени для того, чтобы она вновь обрела боязнь опростоволоситься; ей казалось, что пасть еще ниже все равно уже невозможно.
Оживление, царившее вокруг, наконец вывело Таню из прострации, она стала прислушиваться к репликам Вадима, комментировавшего и переводившего высказывания его приятелей, подходивших к их столику. Он проделывал это настолько забавно, что она не смогла сдержать улыбку.
Посетители ресторана разительно отличались от светской публики, с которой Тане до сих пор приходилось общаться, если конечно этот процесс вообще можно было назвать общением. Да и атмосфера была совершенно другая. Все были одеты просто и пестро, держались открыто, пренебрегая многими правилами хорошего тона, но никого не оскорбляя и не задевая при этом. Таня почувствовала, что в этом мире за каждым закреплено право оставаться самим собой.
От выпитого виски, приглушенного света, ненавязчивой мелодии, доносившейся из музыкального автомата, улыбавшихся лиц вокруг, в душе Тани разлилось тепло и спокойствие. Она внимательней оглядела своих соседей и обнаружила, что среди них были не только французы, — за столиком в углу сидел чернокожий молодой человек, державший за руку девушку явно английского или, может быть, скандинавского происхождения; высокий блондин, только что подсевший за их столик, говорил что-то Вадиму с немецким акцентом.
Вдруг Таня поняла, что не чувствует себя здесь чужой. Ее наблюдения и размышления были прерваны обращенным вопросом Вадима. Расплатившись по счету, он мягко коснулся ее руки:
— Куда тебя отвезти? — форма общения не смутила Таню, — она уже успела заметить, что здесь все говорили друг другу… ты.
— Никуда, — я дойду сама. И спасибо за прекрасный обед.
Вадим внимательно и недоверчиво посмотрел на нее. Таня, у которой не было ни франка, вымученно улыбнулась в ответ.
Когда они вышли из ресторана, Вадим взял ее под руку и сказал, что если она не хочет воспользоваться его машиной, он проводит ее до дома пешком. Уже смеркалось, и трудно было предположить, что она предпочтет отправиться куда-нибудь еще.
Таня отдавала себе отчет в том, что имела полное право возмутиться его навязчивостью. И с чего он решил, что она должна так рано возвращаться домой? Может быть, на вечер у нее назначено свидание? Собственные амбиции вдруг показались ей такими нелепыми в ее-то положении, что к Таниному горлу подступил комок и, неожиданно для себя, она уткнулась лицом в плечо Вадима и по-детски расплакалась.
Они стояли посреди тротуара; прохожие оглядывались на них.
Вадим обнял Таню за плечи и повел к своей машине. Таня была абсолютно покорна, сейчас она не могла отвечать за себя и добровольно перекладывала ответственность на мужские надежные плечи.
Размеренная езда по запруженным машинами парижским улицам отвлекла Таню от горьких мыслей, поднимаясь в квартиру Вадима, расположенную на одном из верхних этажей многоквартирного дома, она была почти спокойна.
Жилище ее нового покровителя разительно отличалось от роскошного особняка баронов де Бовиль. Квартира состояла всего из одной комнатки, крохотной ванной и кухни. Мебель была современной, все было очень удобно, в доме не было ничего лишнего, уютный беспорядок позволял чувствовать себя совершенно нескованно, единственным украшением служили фотографии, прикрепленные к стенам, оклеенным белой бумагой, обычными канцелярскими кнопкам. Главными предметами обстановки были широченная низкая тахта и письменный стол, заваленный кипой бумаг, посреди которого стояла пишущая машинка.
