Все это не могло продолжаться бесконечно, и вряд ли закончилось бы благополучным образом, но однажды под вечер, когда Марсель тупо сидел в своей комнате, уже изрядно нагрузившись и монотонно напевая Танину песню, которая стала лейтмотивом его существования, в его замутненное сознание ворвался звук автомобильного гудка, раздавшийся под окном.
Марсель рывком поднялся, покачнулся, но, с трудом удержав равновесие, кубарем, скатился с лестницы, в надежде встретить в вестибюле Таню. Вместо нее он увидел совсем другую женщину, которую сразу не смог узнать. Он практически забыл о ее существовании.
Франсуаз замерла на пороге при виде ввалившихся глаз, опущенных плеч, отросшей полуседой щетины на щеках Марселя. Шесть лет назад она рассталась с самоуверенным, идеально ухоженным молодым человеком, теперь на нижней ступеньке лестницы стоял, привалившись к перилам, чтобы не упасть, мужчина, возраст которого нелегко было бы определить. В первый момент ей показалось, что ей навстречу вышел старый барон, с которым час назад она говорила по телефону.
Не говоря ей ни слова, Марсель медленно развернулся и побрел назад, с явным трудом преодолевая ступени. Франсуаз догнала его и взяла за руку. Казалось, он не заметил этого, двигаясь с методичностью автомата.
Они вошли в его комнату, и она усадила его на кровать, села рядом и решительно налила коньяка в единственный стакан, стоявший на столике у изголовья.
Марсель тут же протянул к нему руку, но Франсуаз сжала его пальцы, и одним махом проглотила сама пахучую обжигающую жидкость. Только после этого она снова наполнила стакан и поднесла его к губам Марселя.
Они проговорили всю ночь, точнее, говорил Марсель, а Франсуаз молча слушала его, не перебивая вопросами и только мерно покачивая головой и забывая стереть бесконечно лившиеся из глаз слезы.
За окном занимался рассвет, и Марсель наконец умолк; он не чувствовал ничего, кроме полной опустошенности и одиночества. Франсуаз повернулась к нему и притянула его голову к себе на грудь.
Она гладила его по плечу с тоской узнавания этого сильного, мускулистого тела. Ее рука скользнула в широкий рукав его шелкового халата, нежно гладила мягкие волоски, ощущая нежную упругость кожи. Ей нечего было предложить ему взамен утраченного счастья, кроме себя самой, и она осторожно опрокинулась на спину, не разжимая объятий и всем телом ощущая навалившуюся на нее тяжесть тоскующего по другой женщине мужского тела.
В налетевшем на них страстном порыве была дерзость отчаянья, мука нежности и признательность. Это было скорее похоже на рыдание, чем на ликование двух мятущихся душ и тел. Полностью раскрепостившись, забыв о всякой стыдливости, Франсуаз отдавала ему себя, стоная от горя и наслаждения. Нежнейшие ласки Марселя были густо замешаны на звериной страсти, почти жестокости; он не замечал того, что делал ей больно. Франсуаз была благодарна ему за эту боль, — никогда в жизни ей не приходилось испытывать столь острого наслаждения. Это ощущение не имело ничего общего с тем, что происходило с ними в другой жизни, шесть лет назад.
Жизнь и время предъявляли свои права. Спустя несколько дней после появления Франсуаз, Марсель, несколько осунувшийся, но тщательно выбритый и безупречно одетый, появился на службе, где был принят сослуживцами с теплой сдержанностью прекрасно воспитанных людей. Все его вечера теперь были расписаны, — светская жизнь в Париже била ключом. Он был в моде, — феноменальный скандал, одним из главных героев которого он являлся, не мог не способствовать его популярности.
Ореол мученика, чудом избежавшего последствий собственной экстравагантности, весьма украшал его с точки зрения дам высшего круга. Мужчины втайне завидовали его фантастическому приключению.
Уже на следующий день после визита Франсуаз в замок Бовилей, детектив сообщил о результатах своих поисков, — Таня жила в дешевом отеле в Латинском квартале, работала в вечерней газете и всюду появлялась в обществе своего коллеги, который ежевечерне провожал ее домой, иногда поднимаясь в ее номер.
Сначала это открытие потрясло Марселя, вызвало бурю бессильного гнева, но, взяв себя в руки и сравнив полученные сведения с тем, что произошло с ним самим накануне, он впал в размягченно-печальное расположение духа. Его сердце сковал холодный ледок, обычно именуемый бесстрастием. Ему казалось, что он заглянул в замочную скважину.
Вечером, к концу первого рабочего дня, он без колебаний снял телефонную трубку, набрал номер Франсуаз и пригласил ее на премьеру в Гранд Опера.
Теперь они стали вместе появляться на светских приемах и вскоре считались сложившейся парой. Спустя несколько недель Марсель переехал в огромную квартиру Франсуаз, оставленную ей мужем — хозяином сталелитейных заводов, после недавнего развода.
Таня жила, как в тумане, загнав на самое дно своей души отчаянье и тоску по навсегда утраченному счастью. Она неимоверно уставала, но не жалела себя, много работая, не пропуская ни одной выставки, читая до отупения. Вадим часто заезжал за нею или подхватывал прямо после окончания рабочего дня. Он таскал ее в гости к своим друзьям, водил на концерты. Благодаря Вадиму она открыла для себя новое наслаждение — до сих пор повергавшее ее в скуку — классическую музыку. Иногда они просто гуляли в Булонском лесу. Вадим расспрашивал Таню о новой России, рассказывал ей о прежней — то, что услышал от матери и отца. Он старался как можно меньше говорить с Таней по-русски, — скверное знание французского языка начинало серьезно мешать ей в работе и лишало полноценности общения с окружавшими ее людьми.
Иногда, попадая в те места, где она бывала с Марселем, Таня чувствовала неприятный холодок в сердце, но сознание того, что он где-то рядом, ходит по тем же улицам и видит те же картины городской жизни, порождало необычное ощущение не то горькой сладости, не то сладкой горечи.
Часто, снимая свои репортажи, Таня представляла себе Марселя с их газетой в руках, вглядывавшегося в сделанные ею снимки. Тогда она пыталась передать ему своеобразное, полное им одним понятных намеков послание, стараясь поймать в кадр вывеску бистро, где они были вместе, лицо старухи, у которой, он купил ей букетик фиалок.
Так прошел год. У Тани появилось много новых друзей, ее работы ценились все выше, что находило и материальное подтверждение. Впрочем, практическая сторона жизни не слишком волновала ее: она недостаточно долго прожила в доме Бовилей для того, чтобы успеть привыкнуть к роскоши, а ее нынешнее существование ни в какое сравнение не шло с предыдущими двадцатью годами полуголодного рабского существования на оставленной навсегда родине.
