— Очаровательно! — И я постаралась улыбнуться самой пленительной из богатого арсенала своих улыбок. — Значит, вы боитесь в меня влюбиться?
— Можно, я не буду отвечать?
— Можно. Ну а почему вы так долго не звонили?
— Боялся, что вы откажетесь встретиться. Сегодняшнее свидание с вами стало для меня почти такой же авантюрой, как та самая встреча, о которой я вам рассказывал.
«Только не надейся раньше времени, что эта авантюра так же быстро закончится постелью!»
Однако я напрасно подозревала Петра в каких-то далеко идущих замыслах. Провожая меня домой, он вел себя на редкость просто и мило — не пытался пригласить к себе, не напрашивался в гости, не лез поцеловать на прощанье и даже не предложил перейти на «ты».
Более того, он просто «убил» меня одной глубокомысленной фразой, которую я постаралась хорошенько запомнить:
— Любовник боится стать импотентом, творческий человек опасается истощения, политик — утраты влияния, и лишь истинный философ ничего не боится, ибо давным-давно сказано: «Суета сует, все суета…»
Согласитесь, что это уже слишком! И каково мне было услышать подобную сентенцию из уст человека, которого я мечтала увидеть влюбленным в себя до беспамятства?
Как правило, в любовных отношениях главенствует тот, кто притворяется более искусно. В данном случае мы оба настолько успешно сохраняли дружескую невозмутимость, что это становилось просто скучным!
И лишь у самого порога моего дома, галантно целуя мне руку, Петр обронил одну загадочную фразу:
— Возможно, милая Ольга, что очень скоро вас ждет сюрприз…
— Приятный или неприятный?
— Это уж вы сами потом решите!
«Если им окажется твое предложение руки и сердца, — уже лежа в постели и вспоминая перед сном события прошедшего дня, подумала я, — то такой сюрприз будет чрезвычайно приятным!»
Пришло время вернуться к рассказу о моем непосредственном начальнике — банкире Херувимове. Дело в том, что на ближайшие выходные он пригласил меня и моего напарника Стаса приехать в его загородную резиденцию с довольно необычной целью — «совместить работу с удовольствием».
Когда я, несколько встревоженная подобной формулировкой, под которой могло таиться все что угодно, вплоть до сексуальной оргии, решила уточнить, что он имел в виду, то выяснилась самая невинная вещь: нашему дорогому Аркадию Петровичу исполнялось ровно пятьдесят лет!
Естественно, что от подобного предложения отказаться было невозможно, оставалось решить проблему подарка. Поскольку от моего тупоголового напарника толковых идей ждать было бесполезно, пришлось думать самой. В итоге мы преподнесли шефу замечательное, сделанное на заказ панно из цветного стекла, размером два на четыре метра. Оно представляло собой точную копию пятидесятидолларовой купюры, только вместо портрета генерала Гранта красовался портрет самого Херувимова.
Шеф пришел в такой восторг от нашего подарка, что немедленно повесил его на самом видном месте, после чего начал подводить к нему каждого вновь прибывшего гостя, неизменно нахваливая мою изобретательность. Зато его жена стала посматривать на меня с нескрываемой злобой, что вскоре обернулось небольшим скандалом.
Всех приглашенных гостей ждал роскошно накрытый стол в центре банкетного зала, располагавшегося на втором этаже шикарного банкирского особняка, в то время как для служебного персонала, к которому относились и мы со Стасом, был приготовлен сравнительно небольшой фуршетный столик в самом углу. Закуска и выпивка здесь были заметно скромнее: вместо французского коньяка — родная «Смирновка», вместо крабов и икры — колбаса и копченая рыба, однако посуда почему-то оказалась дьявольски дорогой и шикарной. Видимо, в доме Херувимова иной не водилось, а предлагать своей обслуге пить из граненых стаканов он посчитал неприличным. Это-то меня и подвело!
С ранней юности, когда я еще была стеснительной и неловкой девочкой-подростком, при одном только виде красивых бокалов из знаменитого венецианского стекла меня всегда охватывал священный трепет. Среди моих тогдашних знакомых не было богатых банкиров, поэтому решившие шикануть хозяева дома с замиранием сердца следили за тем, как ты угощаешься из подобных емкостей, трепеща от страха за их драгоценную жизнь. Понимая это, ты и сама поневоле волнуешься, а в итоге обязательно что-нибудь разбиваешь, после чего тебя начинают судорожно уверять, что «все это пустяки» и «ничего страшного не случилось».
Разумеется, что и здесь не обошлось без подобного конфуза — уже после второго тоста я ухитрилась поставить свой бокал на самый край стола, после чего он немедленно полетел на пол, где и превратился во множество красивых разноцветных осколков.
Самом смешное, что Херувимов лишь дружески мне подмигнул, в то время как его жена метнула в меня ненавидящий взгляд, преисполненный столь грозной силы, что будь я девушкой хоть немного более хрупкой, то от подобного взгляда могла бы расколоться вдребезги, как тот же бокал. Однако одним взглядом мадам Херувимова не удовлетворилась!
Остановив проходившую мимо официантку, она довольно громко — с явным расчетом на мой чуткий слух и присутствующих гостей — произнесла:
— Я же говорила, что на тот стол надо было ставить посуду попроще!
Ни за какие зарплаты на свете я бы не стерпела подобного унижения! Дождавшись, пока та же официантка будет проходить мимо меня, я остановила ее и шепнула на ухо несколько слов, после которых она весело фыркнула и поспешила на кухню. Через несколько минут, под дружный хохот следивших за развитием этого конфликта гостей, я уже смаковала шампанское из большой эмалированной кружки.
Не стану описывать бурное застолье со множеством здравиц в честь хозяина дома и неоднократной сменой блюд — все эти жлобские наслаждения интересны лишь таким же жлобам или голодной и неоперившейся молодежи. Лишь когда пьяные и сытые гости начали разбредаться по всему дому, разбиваясь на группки и ведя между собой кулуарные беседы, началось самое любопытное.
К своему немалому удивлению, я оказалась атакована молодым дьяконом, прославившимся тем, что никогда не отказывался освящать офисы, «мерседесы» и даже выпуски акций присутствующих здесь банкиров.
При первом же столкновении он вызвал у меня глубокое раздражение — выпуклые похотливые глазки, в блеске которых словно бы отсвечивала маслянистая поверхность вылаканного коньяка; длинные, тщательно прилизанные волосы, благоухающие почему-то женским шампунем «L’oreal», и жесткая курчавая бородка, похожая, если вспомнить выражение О’Генри, «на коврик для вытирания ног».
