— Ты изучаешь меня, словно девственница, — с усмешкой заметил Рамон, вновь ложась рядом с ней.
Синтия улыбнулась чарующей улыбкой и в следующий момент начала ласкать, целовать, поглаживать, обводить пальцем его плечи, живот, ягодицы, иногда впиваясь в них ногтями и доводя Рамона до исступления. Тело Рамона стало влажным, и Синтия с наслаждением вдыхала терпкий мужской запах, который действовал на нее как наркотик.
В какое-то мгновение она оказалась сверху, и их тела двигались в унисон, пока колено Синтии не пронзила резкая боль. Она застонала и упала навзничь. Рамон быстро сообразил, в чем дело. Синтия едва успела опомниться, как он ловко изогнулся и коснулся губами багровых шрамов на ее больном колене.
— Нет! — протестующе всхлипнула она и, вцепившись в волосы Рамона, попыталась оттащить его голову от своего колена.
Рамон не стал сопротивляться, но, склонившись над лицом Синтии, горячо прошептал:
— Если ты снова вздумаешь рисковать своей жизнью, я убью тебя собственными руками!
Вместо ответа Синтия впилась в его губы, всей душой желая избавить Рамона от страха. Она не сомневалась, что это был именно страх потерять ее, и она не понаслышке знала, что это такое. Ее душа наполнилась благодарным теплом и состраданием.
В этот момент Рамон овладел ею, резко и с силой, но Синтии не было больно. Напротив, она испытала наивысшее наслаждение, которое, как она подозревала, было ей знакомо. Синтия с радостью приняла Рамона в свое лоно, как это бывает после долгой разлуки страстных любовников.
— Рамон! — с нежностью выдохнула она.
И Рамон вознесся на седьмое небо, испытывая сильнейшее наслаждение, граничащее с безумием. Ему казалось, что Бог послал ему последний в жизни шанс испытать неземное наслаждение от близости с любимой женщиной. Синтия стонала при каждом его движении, и по мере приближения к пику стоны становились громче.
Достигнув апогея, Синтия неожиданно замолчала. Рамон дрожащей рукой отвел влажные спутанные пряди ее волос, чтобы лучше видеть лицо Синтии. Его поразило молчание Синтии именно в этот момент, словно она стремилась полностью вобрать его в себя до последней капли. Рамону даже показалось, что она находится сейчас где-то далеко, в другом измерении.
Теперь и Рамон достиг пика наслаждения. Он прикрыл глаза и замер в надежде удержаться подольше на самом верху. Оба словно отключились на некоторое время и с трудом возвращались к действительности. Обратный путь дался им несравнимо труднее.
Они лежали рядом с закрытыми глазами, приходя в себя. Это было как первое затишье после бури, когда ветер еще не стих окончательно и неизвестно, не принесет ли он с собой новый порыв урагана. Все теперь зависело от них самих — от слова, от жеста, от взгляда.
Рамон лег на бок и, положив голову на согнутую в локте руку, стал смотреть на Синтию, водя по ее щеке пальцем другой.
— Все хорошо, дорогая? — хрипло спросил он.
Она молча кивнула и, не в силах смотреть на лежащего рядом мужчину, уставилась в потолок.
— Я узнала твои прикосновения, — мрачно призналась она.
Палец замер на ее щеке, и Синтия добавила не слишком, впрочем, уверенно:
— Я узнала тебя.
— Почему ты сказала это в прошедшем времени? — спросил Рамон после короткого молчания. — Это так важно?
Синтия кивнула и снова закрыла глаза. Из-под длинных ресниц показались слезы.
— Просто… я знаю твое прикосновение, — прошептала она, — и мне показалось, что я узнала тебя… Я очень боюсь, что этим ограничатся мои воспоминания.
Рамону вдруг захотелось заплакать вместе с ней. Он обнял Синтию, поцеловал ее в бровь, потерся щекой об ее волосы.
— Все придет в норму, не волнуйся. — Рамон пытался говорить твердо, хотя на самом деле ни в чем не был уверен. — Доверься мне, дорогая, скоро все наладится, а я постараюсь, чтобы это произошло не так мучительно, обещаю.
— Так, значит, это должно быть все же мучительно?
Рамон вздохнул, решив быть откровенным.
— Да, иначе не получится.
Какой же я идиот, что пошел на эту близость! — мысленно отругал себя он. Уж этого-то никак нельзя было допускать. Ведь я поклялся не прикасаться к Синтии, пока заново не завоюю это право, утерянное двенадцать месяцев назад. И что же? Не прошло и суток, как мы встретились, а я уже увлек ее в постель, дав волю своему желанию.
Молодец, нечего сказать, корил себя Рамон. Когда мы только-только познакомились, я ухаживал за Синтией целую неделю, прежде чем мы оказались в постели, а теперь не смог и дня выдержать. Нет, это не повторится, пока к Синтии не вернется память!
Рамон чуть не взвыл, когда Синтия отрешенно провела языком по своим мягким полным губам. Желание взметнулось в нем тайфуном, но неимоверным усилием воли Рамон взял себя в руки. Ему все же удалось загнать дикого зверя обратно в клетку, где он оставался в течение всего этого мучительного года.
— Вставай же, — позвал он, поднявшись с кровати, и помог подняться Синтии.
Она ухватилась за руки Рамона и с трудом встала на ноги, пытаясь сохранить равновесие.
— Все нормально? — спросил Рамон, когда ее хватка чуть ослабла.
Она пробормотала что-то невразумительное.
Прежде чем выпустить ее руки, Рамон посмотрел на Синтию, желая убедиться, что с ней действительно все в порядке, увидел ее обнаженное тело и тут же отвернулся, чтобы скрыть свое возбуждение.
— Вот и отлично, теперь пойди прими душ и собирай вещи, — отрывисто велел Рамон и стал одеваться, поднимая с пола один предмет своей одежды за другим. — Я хотел бы, чтобы через час мы выехали.
— Это твое окончательное решение? — разочарованно протянула Синтия.
Рамон посмотрел на нее и увидел в ее глазах растерянность и испуг. Синтии определенно не хотелось покидать Гаррисберг, где она чувствовала себя в безопасности. Но Рамону пришлось настоять — у него не было выбора, поскольку в Балтиморе осталось ее прошлое и его будущее, которому, возможно, не суждено сбыться, когда Синтия обретет память.
— Да, — твердо ответил Рамон.
— Балтимор… — прошептала Синтия.
Рамона уязвила беззащитность во взгляде ее прекрасных зеленых глаз. Он со вздохом подошел к Синтии и мягко поцеловал в губы.
— Там наш дом. Мы едем домой.
Рамон и Синтия уже больше часа находились в дороге. Они обменивались лишь короткими дежурными фразами и даже не пытались скрывать свою неприязнь за вежливым тоном.
Объявив об отъезде в Балтимор, Рамон снова воздвиг между ними стену отчуждения. Не терпящим возражений тоном он ясно дал понять, что не собирается обсуждать свое решение, в то время как Синтии хотелось оспорить его. И она оспорила бы, если бы, не чувствовала, что у нее нет достаточных аргументов.
