После ужина все вновь вернулись в роскошное зеленое salotto. Джон продолжал полностью монополизировать хозяйку, а тандем мать и дочь — заниматься графом. Марко ди Лукка исчез, и Канди осталась совсем одна. Она прошла к высокому окну и осторожно раздвинула портьеры. Снаружи стояла яркая, звездная ночь, легкий ветерок слегка покачивал шелестящие листья пальм и темные верхушки кипарисов. Было красиво и романтично, и ей почему-то захотелось заплакать. Позади, в комнате, она могла слышать голос Джона, говорившего с графиней… за весь вечер он едва обмолвился с Канди словом, и одиночество, которое, как ей думалось, она сможет забыть, погрузившись в свою новую работу и амбиции, вновь нахлынуло на нее, затопляя душу страданием, проникая потоком во все ее существо, усиливая уныние, истощая силы и лишая энергии, необходимой, чтобы справиться с этой жизнью. Крупные слезы пробили себе путь из-под век и тихо устремились по щекам, и, вопреки чувству полной изоляции и одиночества, Канди была почти парализована ужасом, хотя ей и в голову не приходило, что кто-то захочет вдруг посмотреть, что она делает. Но неожиданно голос у нее за спиной окликнул ее по имени, и сердце девушки подпрыгнуло прямо к горлу.
— Кандида!
В первый раз Микеле назвал ее по имени, и, несмотря на ужас момента, ей понравилось, как он его произнес. Но в следующее мгновение она почувствовала только горький стыд и смущение.
— Я не знала, что вы тут, — глупо заметила она.
— Вы хотите, чтобы я ушел?
— Н-нет… Конечно, нет. — Она не смотрела на него и надеялась, что, возможно, он не заметит ее влажных щек. Но в следующий же момент эта надежда разбилась вдребезги.
— Вы не можете плакать здесь, — тихо произнес он. — Некоторые, конечно, могут и делают это, — неприязненные нотки появились в его голосе, — но, думаю, вы предпочли бы поплакать в другом месте. Пойдемте, я покажу вам музыкальный зал моей мамы.
Смиренно, как дитя, Канди позволила графу вывести себя из гостиной. Вряд ли кто-то даже заметил их уход. Микеле провел ее по широкому, застеленному ковром и залитому мягким светом коридору, ведущему в глубь дома, затем они свернули в другой и вскоре оказались перед двойными дверями из мерцающего красного дерева. За ними Канди встретило теплое спокойствие, практически заставившее ее замереть на месте и судорожно вздохнуть, как будто что-то жизненно важное внутри нее сразу же расслабилось.
— Хотите, чтобы я оставил вас здесь? — Голос графа звучал нежно и одновременно сухо.
Канди медленно покачала головой и повернулась взглянуть на него, ни в малейшей степени теперь не заботясь о своих все еще мокрых щеках и потекшем макияже. Она даже сумела слабо улыбнуться:
— Я не собираюсь больше плакать. Но спасибо, что вы увели меня от… от всех. В этой комнате я чувствую себя гораздо лучше. У нее прекрасная аура. Но, думаю, не лучше уйти… если вы не возражаете. Если можно, вызовите мне такси и… и попрощайтесь за меня с вашей мамой, хорошо?
Граф посмотрел ей в лицо со спокойным любопытством и затем слегка дотронулся до ее плеча:
— Я не стану удерживать вас здесь, если вы предпочитаете уйти, но я думал… Возможно, вы останетесь? — Он немного помолчал, а затем заговорил, с трудом выговаривая слова: — Иногда… когда ты страдаешь… музыка вытягивает жало… облегчает боль. — Он вновь остановился. — Для меня это всегда так, и я подумал, что для вас, возможно, тоже…
Теперь настала ее очередь взглянуть на него с любопытством. Лицо графа было отрешенным, рот застыл в невыразимом унынии. Канди вспомнила, что странная меланхолия было первым, что она заметила в нем, и внезапно это ее потрясло. Что же такое оставило столь неизгладимый след на его лице? Не таится ли причина этому в прошлом? Или, возможно, она до сих пор существует?
— Это рояль моей мамы, — пояснил граф. — И здесь сотни пластинок. Я оставлю вас, вы сами сможете себя развлечь.
— Нет… — запротестовала Канди. — Пожалуйста, не надо… вам нет необходимости уходить. — Поддавшись порыву, она добавила: — Мне хотелось бы послушать, как вы играете. — Будь на его месте другой мужчина, она не отважилась бы попросить об этом, но с ним в данный момент у нее не было чувства неловкости — только осознание того, что в этой комнате и в его присутствии ей будет неизмеримо спокойнее.
Несколько секунд он молчал и просто смотрел на нее. Затем все так же молча прошел к прекрасному черному мерцающему роялю в дальнем конце салона и начал перебирать сваленные в кучу ноты. Канди опустилась в кресло и, расслабившись, освободила свои эмоции, чтобы впитать странное очарование старинной комнаты.
Ковер здесь был темно-красного цвета и такой густой, что заглушал в своей бархатной глубине каждый непрошеный звук. Темно-красные портьеры свисали тяжелыми фалдами с невидимых окон, таких же высоких, как и в гостиной. Потолок казался где-то высоко, но прекрасное центральное отопление сохраняло тепло во всей комнате, и в ней было очень уютно.
Микеле открыл рояль и сел. Медленно и нежно первые аккорды «Лунной сонаты» Бетховена заполнили зал. За сонатой последовали вальсы Шопена и затем ноктюрн… Канди сидела, слушая с глубоким и почти острым удовольствием, ощущая временную анестезию против всяческой боли, которую может причинить ей жизнь. Граф закончил заунывной красотой «Колыбельной песни» Брамса и остановился. Канди хотела попросить его продолжать, продолжать и продолжать, чтобы утешающий поток мелодий струился вечно, но не сделала этого. Микеле закрыл рояль и повернулся.
— Вы чувствуете себя лучше? — улыбнулся он.
— Гораздо лучше. — Она встала. — Спасибо. А теперь я должна уйти. — Ее глаза, очень зеленые в свете настольной лампы, улыбались ему с неожиданной теплотой. — Вы добрый, — сказала она, даже не подумав.
Он медленно покачал головой:
— Нет, не добрый.
Граф настоял, что сам отвезет ее назад, на квартиру мисс Марчетти. Попрощавшись с хозяйкой, довольно театрально расцеловавшей ее в обе щеки и окутавшей при этом облаком дорогого французского парфюма, Канди вышла к машине, по-прежнему ожидавшей их перед внушительной дверью на дорожке из гравия. Микеле, закрыв за ней дверцу, сел за руль и закурил сигарету, чем сильно удивил ее — она еще не видела, чтобы он курил. Как будто почувствовав это, граф повернулся, и в слабом свете только что включенных фар Канди заметила странное раскаяние в его взгляде.
— Я не часто курю, — внезапно объяснил он. — Но иногда… Это плохая привычка… очень плохая.
Загасив сигарету в пепельнице, он повернул ключ зажигания, и машина почти бесшумно скользнула в ворота под пламенеющими старыми каменными арками, и вскоре они уже мчались назад по Виа Аппиан к Риму. Несколько минут Микеле ничего не говорил, затем внезапно произнес:
