Они приехали в клуб, когда там уже собралась публика.
На Пирожникове был черный фрак и галстук-бабочка. В этом наряде он еще больше походил на кота. Но теперь на другую литературную звезду — булгаковского Бегемота. Не хватало только выкрашенных золотой краской длинных усов.
Хотя в клубе было полно народу, Настя заметила, что почти все здесь знакомы. Кто-то кому-то легонько кивал в знак приветствия, кто-то подсаживался за чей-то столик, и завязывалась оживленная беседа. А некоторые появились здесь с чисто утилитарной целью — выпить. Настасья, прошедшая жестокую школу созерцания нравов „Сибири“, выловила таких с первого взгляда.
— Что будем пить? — спросил Евгений. — Тебе ведь можно бокал шампанского?
— Да. Можно, — ответила она, занятая наблюдениями за публикой. Сегодня на все вопросы Пирожникова она отвечала „да“.
Особенно интересно наблюдать было за дамами. Некоторые из них прекрасно „вписывались“ и в свои наряды, и в окружение, с достоинством нося бриллианты и меха.
А другие то и дело что-то поправляли, одергивали, поглядывая на себя в зеркальные стены. Они выглядели очень забавно, словно внезапно попали в непривычную цивилизацию, в другое столетие. И хотя на них тоже красовались горжетки и драгоценности, все эти, как раньше говорили, предметы роскоши, смотрелись не лучше, чем павлиньи перья на известной героине басни Крылова.
— А устрицы заказать? — допытывался Евгений.
— Женя, знаешь, я не представляю, как их есть…
— И я тоже, — признался Пирожников, — хотя раза два пришлось заглатывать. Положение обязывало. Б-р-р-р!
Они засмеялись. Настя начала понимать, как тяжело привыкать к „аристократизму“.
— Тогда омары? — не унимался Женя.
Не успела она ответить, как вдруг услышала откуда-то сверху, из полумрака, знакомый голос:
— Омаров они хотят! Ха-ха! Да один ваш членистоногий стоит столько, сколько резиновая баба в моем магазине!
Так и есть, это был Коля Поцелуев собственной персоной. А они-то, наивные, думали, что им удастся провести этот вечер вдвоем!
— Как я рад вас видеть, ребята! — Поцелуев и в самом деле просто расцвел от радости. — Вы вместе. Здорово! А ты, черт, приехал и не позвонил!
— Я только сегодня вернулся, — оправдывался Пирожников.
— Я подсяду? — спросил Коля и, не дожидаясь ответа, пододвинул третий стул к их уединенному столику. — Всегда с тобой такие красивые женщины, Женька! Я даже завидую.
Анастасия заметила, что от этого „комплимента“ ее спутнику сделалось слегка не по себе.
— Коля, у нас сегодня знаменательное событие. Настя согласилась выйти за меня замуж.
Она смущенно улыбнулась.
— Вот это да! Рад! — Поцелуев смачно чмокнул в щеку сначала Настю, а потом Евгения. — А ты мне… Можно на ты, да? Ты мне сразу понравилась. Еще когда в магазин мой приходила. Не то что была тут у него… А…
— Коля, я бы просил тебя… — оборвал его Евгений.
— Это вы о Лисицыной? — прояснила обстановку Настасья и заметила, что жених густо покраснел, а Поцелуев окончательно избавился от „комплекса тактичности“.
— Ну вот, Настя все знает. А ты боялся! Ой, как я рад!
Непонятно было, чему он рад. Может быть, тому, что новая красавица все знала.
— Ребята, все в порядке. Не нужно ссориться! — Настасья разрядила обстановку лучезарной улыбкой, достойной Лайзы Минелли.
— Я угощаю! — Поцелуев пытался загладить свою неясно ощущаемую вину. Не дав им возразить, он заказывал: — Омары, будь они неладны, устрицы и шампанское. Вот это, „Делапьере“!
— Ты любишь устриц? — поинтересовался Пирожников, когда официант удалялся.
— Я? — удивленно переспросил Поцелуев. — Если честно, то терпеть не могу… Но, знаешь, положение обязывает…
Да, положение обязывало этих новых русских и нерусских, коих тоже множество было в клубе, вести особый, „кастовый“ образ жизни со своими правилами игры. И они нравились Насте, эти играющие большие дети. Она вспомнила, что один из ярчайших философов двадцатого века Йохан Хейзинга назвал едва ли не самый замечательный свой труд „Homo ludens“, или „Человек играющий“. И в этом труде мыслитель доказал, что нормальному человеку свойственно превращать жизнь в игру. Он играет, когда мечтает, когда трудится, когда судит, когда любит, когда творит и даже… когда философствует.
А уж мода, правила этикета, политика — сплошные заигрывания!
Омары на вкус оказались просто великолепны. Политые нежным, чуть кисловатым соусом, они так и таяли во рту. В то время как их маленькая компания сосредоточенно жевала, запивая тщательно пережеванную пищу прекрасным шампанским, началось самое интересное.
На помосте появилось несколько девушек в черных, почти исламской строгости, одеяниях. Они медленно кружились под тихую томную музыку, затем спускались в зал, проплывая между столиками, исчезали и возвращались, сновали от стены к стене, исполняя таинственный танец пространства. Настя наблюдала, как под музыку, точно сливаясь с ее ритмом и даже отдельными тактами, с девушек исчезали покровы, осыпались как черные листья, как клочки сгоревших и потому вдруг сделавшихся легкими чьих-то рукописей… Танцовщицы обнажались с разной скоростью, и от этого зрелище выглядело еще заманчивее.
Особенное впечатление производила высокая темноволосая девушка. Она извивалась, демонстрируя прекрасное владение смуглым телом, покрытым ровным загаром, полученным, очевидно, в солярии. Она убыстряла не движения, а само существование в темпе ускоряющейся музыки. Черные шифоновые и крепдешиновые лепестки, исчезая один за другим, улетали, как птицы, пока на девушке не осталась только узкая набедренная повязка с подобием мониста, позвякивающего при каждом шаге или повороте, и прозрачная вуаль-чадра, привносящая в облик стриптизерки теплое веяние эстетики Востока. Настасья заметила, что глаза посетителей, особенно возбужденные мужские взгляды, устремлены исключительно на эту „персидскую княжну“. За столиком у стены она узнала известного эстрадного певца — из тех, кто и в свои пятьдесят не расстается с комсомолом. Он следил за каждым движением танцовщицы, как завороженный.
Музыка звучала все громче и громче. Под фортиссимо зрители начали своеобразно благодарить девушек за неземное зрелище. Очарованные мужчины совали им за пояски зеленые бумажки, ко, как Настя успела заметить, не самого высокого достоинства. А вот певец, однофамилец другого певца, песни которого в послевоенные годы звучали, воспроизводимые патефонными пластинками, во всех „малинах“ и нелегальных притонах, и вовсе вошел в раж. С возгласом: „Ну, ты и сумасшедшая!“ — он протянул Шахерезаде стодолларовую банкноту, которую та приняла с неподражаемой естественностью.
