Если маленькую девочку не любят родители, то потом, когда она вырастает, ей кажется, что ее не любит весь мир.
В детстве мир состоял из двух людей и не любил Аню. К 18 годам мир стал гораздо больше, но ведь его законы все равно остались прежними, правильно? Пасмурное небо осталось таким же серым, как в детстве, соль осталась такой же соленой, сахар — сладким, кипяток — горячим, после вечера, как и раньше, наступает ночь, после осени — зима. В мире ничего не изменилось, а это значит, что не изменилось и отношение мира к Ане: он не любил ее в детстве, точно так же не любит сейчас, восемнадцатилетнюю, и не будет любить никогда.
Когда Аня училась в школе, мама часто говорила ей:
— Запомни, больше нас с отцом тебя любить никто никогда не будет, мы ведь твои родители, никому ты кроме нас не нужна.
И Аня верила. Хотя бы потому, что о том же говорили учителя в школе: нет ничего сильнее, светлее и чище, чем любовь матери к своему ребенку. Об этом было написано во всех книжках, в том числе в замечательных книжках, самых лучших, это было разлито в воздухе, так считали все, просто все: «Кто угодно может предать, мать — никогда. Мать будет любить до конца жизни, любить своих детей такими, какие они есть, что бы они ни натворили, в чем бы ни провинились. Не бывает любви большей, чем любовь матери к своему ребенку».
Получалось, что никто никогда не будет относиться к Ане лучше, чем ее мама. И Аня этому верила, — ведь не могут быть неправы все сразу, включая великих писателей и философов! Значит, никто никогда не отнесется к ней лучше ее матери. Никто и никогда, и никакой надежды, никакой…
А сейчас, осенью второго курса, вдруг выяснилось, что всё не так. Абсолютно не так! Оказалось, что в мире есть люди, которые любят Аню больше, чем мать. Пусть это длится недолго, всего один вечер (дискотека, кухня, потом дорога до Аниного общежития, куда ее провожают) — но любят, любят, Аня это чувствовала!
Возможно, она принимала за любовь простую симпатию. Пусть так. Но сейчас, осенью второго курса, она действительно получала то, чего не получала никогда раньше. И давала ей это не мама. Давали ей это мальчики.
Пусть всё длилось недолго, но целых два-три часа очередной мальчик окружал Аню чем-то невероятно добрым, абсолютно непривычным, совершенно прекрасным.
Конечно, и у мамы бывали всплески доброты и, наверное, любви к Ане — например, в первые дни каникул, когда дочь приезжала на пару недель после полугодового отсутствия. Три дня Аню любили, потом десять дней обвиняли.
Мальчики не обвиняли. Они просто любили.
За их любовь не надо было платить десятидневными скандалами. Мальчики любили Аню просто так и ничего не требовали взамен. Оказалось, что такое бывает. Такое возможно.
«Никто не будет любить тебя больше, чем твоя мать», — это было отпечатано в голове Ани, как аксиома, это было твердым убеждением Ани — таким же, как то, что соль — соленая, а сахар — сладкий.
Но вот же, Аню любят, и это реальные переживания, Аня чувствует, что ее любят больше, чем ее любила ее мать!
Чему верить? Тому, что говорили родители, наставники, учителя, великие писатели и философы, да все вокруг! — или себе? Чему верить?!!!
Стиснув зубы, закрыв руками лицо, наступив на горло своим комплексам, а заодно и совести — потому что не разобрать, где граница между комплексами и совестью — сдерживая стон, сдерживая хрип, тяжелой подошвой по собственному горлу — вперед.
Верить — только своим реальным переживаниям, своим чувствам. Старых убеждений больше нет. Если они не уничтожены до сих пор, то будут уничтожены в ближайшие месяцы.
Мы больше не доверяем никому и ничему. Мы сами будем решать, что правильно, а что — нет, что хорошо, а что плохо. Мы больше не позволим никому решать это за нас. Хватит. 18 лет позволяли — достаточно. Теперь — хватит.
Теперь мы доверяем только себе.
И никому больше.
* * *
Ноябрь второго курса. Ежесубботние походы на дискотеку и рейды по залу в поисках утерянной подруги. Ежесубботние объятия на черной лестнице, каждый раз с новым мальчиком.
Иногда в Ане просыпается совесть. «Ты поступаешь нехорошо, — укоряет Аню внутренний голос. — Со сколькими ты успела перецеловаться за эти два месяца? Юноша должен быть один. Да ведь ты же и сама хочешь любви — сильной взаимной любви, хочешь больше всего на свете. А ведешь себя как Казанова в юбке».
— В джинсах, — поправляет Аня.
— Какая разница?
— Большая. Не в юбке, а в джинсах и черной мужской рубахе на выпуск. И с сигаретой в зубах.
— Причем тут сигарета?
— Притом. Я курю, я ложусь спать под утро, я танцую под тяжелый рок, у меня новая жизнь, у меня война, и, будь любезен, заткнись.
— А как же любовь?
Аня закрывает глаза. Как же любовь, как же любовь, Анечка, ведь это же самая страстная, самая глубокая твоя потребность, ты ведь отдала бы всё на свете ради месяца этого неземного, никогда не испытанного раньше счастья — взаимной любви!
Аня открывает глаза, берет пачку сигарет и идет на черную лестницу.
Любовь подождет. Мальчиков — должно быть — много.
* * *
К 19 годам Аня похудеет на двадцать килограмм и впервые в жизни наденет мини-юбку. Мечта ее жизни, казалось, неосуществимая — мини-юбка!
Еще через полгода ее перестанут называть симпатичной. Только красивой.
Позже, спустя много лет, она будет снова толстеть (а потом снова худеть), стричься почти наголо (потому что от густых волос летом жарко), ходить не накрашенной и угрюмой, носить очки и надевать первое, что подвернется под руку, потому что ей плевать, как она выглядит. Но уже никто никогда не назовет ее симпатичной. Только красивой.
О, прекрасные мальчики, самые добрые и любящие, самые замечательные! Аня всю жизнь будет вам благодарна за великую помощь, которую вы ей оказали. И, наверное, она всегда будет считать мужчин самой лучшей, самой доброй половиной человечества…
Тогда же, в девятнадцать лет, Анина однокурсница и подруга скажет:
