ни к чьей помощи не прибегая.
Пришел Василий-царевич, припёр каравай пудовый. Сам несет, надрывается, с двух боков мужики-кузнецы помогают. Сзади невеста его, боярышня молодая, командует. Принесли к трону царскому и на ногу Берендею уронили…
Вскричал царь голосом страшным! Хотел поднять каравай, да в сына запустить, да не смог. Пришлось для дела правого стрельцов кликать. Еле уволокли в кузницу – вместо наковальни…
Андрей-царевич нёс пирог сам, предусмотрительно заткнув ноздри тряпицами. Да, перестаралась его купчиха молодая… Спалила каравай свой слегка. Царь-батюшка, как дело это учуял, так порешил – енто на помойку унесть, дабы свинки царские не потравились…
Иван-царевич один пришел, квакушку свою не взял. Но каравай принес – всем на загляденье! Большой каравай, пушистый, а на одной руке удержать можно. Изукрашен хлеб разными хитростями, по бокам видны города царские с заставами. Ох, и славный каравай вышел!
Увидал царь-батюшка тот каравай, пальчиком потыкал. Отломил краюшек, в рот положил – тут-то очи государевы на лоб и полезли! Ни с кем не поделился, себе сныкал. Жадина, – шепчут бояре!
Долго выпытывали у Ивана, кто ему такой хлеб испек. Да тот на своем стоит – лягушка моя! Да и всё тут…
Пришел Ванятка в опочивальню довольный. Улыбка на устах играет, ямочки на щеках. Какой молодец, как посмотришь – заглядишься!
– Спасибо тебе, – говорит, – Василиса! Никогда я так не тешился!
Рассказывает мне про то, что в зале царской деялось, а у самого слезы на очах ясных навернулись от смеха. Я тоже сижу, от смеха квакаю. Да, знамо ли дело, супротив пирогов матушкиных устоять! Сам Кощей-царь в свое время не устоял.
– А тебе мой пирог понравился? – спрашиваю у Ивана.
– Понравился, – отвечает. – Кабы ты девицей была, тотчас бы женился!
Ох, Иван, не бередил бы ты сердечко девичье… Порешила же я в терем батюшки отправится. Ан нет, ещё один царевич на голову мою. Что ж… Поглядим, как жизнь сложится... Вот.
Весь день царевич весел. Бает мне, какие книжки читал, какие страны заморские бывают. Да интересно так, заслушаешься! Про зверей элефантов рассказал, о двух хвостах. Про жар-птицу, фениксом называемую. Про змея-полоза с глазами золотыми.
Да и я от него не отстаю. Баю ему про колдовство-чародейство, про волков-оборотней да старых богов. Как к Кощею за царевнами ходили, баю. У Вани глаза горят изумрудами. Интересны ему мои рассказы. Сам уже забылся, что с лягушкой зеленой говорит.
А вечером снова позвал царь сыновей.
Одевается Иван, чтоб в залу церемониальную идти, а я думаю – надо ему на рубашке узор вышить. Ещё красивее Ванятка будет.
Тесно в зале царской. Бояре кругом стали, сопят натужно. Челядь собралась. Даже мальчонка-посудомойщик из кухни прибежал. Все послушать хотят, какую загадку государь будущим невесткам загадает. Царь на троне резном сидит. Корона на голове камнями самоцветными переливается. Ворот соболиный, пушистый так и норовит в рот влезть…
Сынов дождался. Хлеб похвалил, скрепя сердце. Спросил Ивана еще раз, кто его невесте хлеб печь помогал. Ответа не добился. И приказал невестам к утру ковры узорные соткать. Чтоб душу царскую порадовать.
Пришел Ванятка назад, пригорюнившись. Опустились долу очи зеленые.
– Чего пригорюнился, – спрашиваю, – добрый молодец?
– Подвёл я тебя, Василиса, – отвечает. – Приказал батюшка ковер узорный к утру соткать.
– И чем же это ты подвел меня, Ваня?
– Не зря ты на болоте сидела, – прозорливо отвечает царевич. – Уж не пряталась ли от кого? А я тебя супротив воли на свет вынес. Теперь вот работать заставляю.
– Нет, Иван, – смеюсь. Плохой из него отгадчик. – Не пряталась. Да и заставить меня никто, даже батюшка, не мог. Может и хорошо, что вынес. А про ковер не волнуйся. Утро, оно вечера мудренее.
Подошел Иван к кровати, зарделся. За ширмочку зашел, вещи там снял. Свечи потушил, да под одеяло юркнул. Стеснительный такой… Будто я вчера ничего не разглядела уже…
Лежит Иван-царевич, ворочается, вздыхает. Наслала я на него сон сладкий, а сама помощников зову: «Мамки-няньки! Собирайтесь, снаряжайтесь шелковый ковер ткать – чтоб таков был, на каком я сиживала в тереме у родного моего батюшки!»
Явились помощники мои, невидимые. Заткались в воздухе нити шелковые, блестящие.
Ковры я тку неплохо, что не говори, ведь и учила меня сама Марья-искусница. Да и Баба Яга помогла – показала, как волошбу в картины вплетать, чтобы они живыми казались. Задумала я, красна девица, выткать царю Берендею море-океан. Чтоб плыл по волнам корабль-парусник. И чайки над волнами. Вот!
Запели слуги невидимые песню без слов про синее море. В песне той вода соленая плещется, чайки кричат, волны бьются о борта просмоленные. Матросы гомонят, берег земли слышится. Снова домовой пришел, улыбается: «Здравствуй, Василиса, свет, Кощеевна! Я тут соглядатаев ночных спать положил. Ладно ли?»
– Спасибо тебе, домовой-батюшка! – говорю ему в ответ. – Помощь твоя всегда кстати.
Села я ковер ткать, а сама песню пою про моря и страны дальние. Ту самую, какую дядька, Соловей-разбойник, братьям моим пел. Натянулись струны тонкие, шелковые, прямо в воздухе. Уток[6] так и ходит меж нитей, узор тянет.
Хорошо работа под музыку идет, спорится. Вот уж море пенное появилось, небо синее. В море рыбы-дельфины скачут. Парусник по волнам так
