перед наполненными слезами глазами.
Так много потерь! Так много боли…
— Мама? — прошептала она.
— Да, äiskling?
— Я скучаю по нему.
Когда хлынули слезы, Лена не стала с ними бороться, она крепко прижалась к маме, и вскоре ее джемпер стал мокрым от слез.
— Время всегда лечит, — только и сказала мама. Но Лена боялась, что ее сердце разбилось на слишком много осколков, чтобы когда-нибудь собраться снова.
Константинос допил скотч. Искушение налить еще было сильным, но он устоял. За последние дни он пил больше, чем обычно. Но не вина. По какой-то причине от запаха вина его начинало мутить. За ужином со старшим австралийским менеджментом ему пришлось дважды сказать официанту, чтобы тот не подливал вина в его бокал.
Он выпил больше скотча, чем обычно, только потому, что в груди было чертовски холодно и пусто. Он не мог понять, что с ним не так. И вот он здесь, в разгар жаркого австралийского лета, и не почувствовал от этого никакой радости.
Зазвонил телефон. Сердце заколотилось, как и при каждом звонке с тех пор, как он приземлился в Сиднее. Он понятия не имел, почему так. Константинос потянулся за телефоном. Сообщение от матери. На этот раз его сердце сжалось. Мама спрашивала, что купить Лене на Рождество. Как и большинство их соотечественников, семья Сиопис обменивалась подарками на Новый год, но его мама изучала, как это делают британцы, и узнала, что они обмениваются своими подарками, как и большинство греков, на Рождество. Его добросердечная мать хотела, чтобы Лена насладилась родными для него традициями.
Константинос тяжело вздохнул и все же потянулся за скотчем, сделал глоток, а затем отправил сообщение, которое должен был отправить родителям еще несколько дней назад, что Лена к ним не приедет.
Почему он откладывал это?
«Бесхребетный трус».
Он налил себе еще выпить, на этот раз чтобы заглушить презрение Лены.
После полуночной мессы со своими родителями Константинос сидел на террасе семейного ресторана, который был частью всей его жизни, и смотрел на звезды. Как он мог не замечать их раньше? Годы его становления прошли в горах Коса, в месте, куда стекались туристы, чтобы полюбоваться закатом, и он ни разу не поднял глаза вверх и не увидел того, что было над ним. Бескрайнее ночное небо.
Он сразу вспомнил их последний вечер в Швеции. Может быть, и Лена сейчас сидит и смотрит на небо…
Константинос не мог перестать думать о ней. Чем больше он старался, тем хуже получалось. И вот наступило Рождество, а она за тысячи миль отсюда, и ее молчание стало такой же глубокой пропастью, как расстояние между ними.
— Что ты здесь делаешь? — Его отец придвинул стул и сел рядом с ним.
— Смотрю на звезды.
Они долго сидели в тишине. Константинос всегда ценил это в отце. Он никогда не чувствовал необходимости заполнять паузы. Молчание не тяготило их.
— О чем думаешь, сынок?
Константинос попытался улыбнуться.
— Ничего такого.
Снова воцарилось молчание, затем:
— Из-за этой Лены?
В вопросе отца не было ничего злого, но все же его задело, что он назвал ее «этой Леной».
Вместо ответа он задал собственный вопрос:
— Почему ты и мама встали на сторону Тео?
Отец вздохнул.
— Тинос… Мы не вставали на чью-то сторону. Мы не могли. Вы наши дети.
Не было ничего, чего бы он уже не знал. Ничего, что, по правде говоря, нужно было объяснять. Но только после того, как Константинос услышал, как Лена так яростно встала на его сторону, он понял, насколько глубоко повлиял на него нейтралитет родителей, что им с братом пришлось чередовать Рождество и другие значимые события. Что Тео и Кассия по-прежнему поддерживали с ними близкие отношения.
Отец еще раз тяжело вздохнул, потянулся к его руке и сжал ладонь.
— Теодорос ужасно поступил с тобой. Я никогда не оправдывал этого. Если бы меня попросили выбрать между вами двумя, мне пришлось бы выбрать тебя, и я благодарю тебя за то, что ты не навязываешь нам этот выбор. Я знаю, тебе было тяжело, но, Тинос, пришло время это отпустить.
— Да, — согласился он, удивив их обоих. — Так и есть.
Отец снова сжал его руку.
— Кассия никогда тебе не подходила. Ты не был бы счастлив с ней.
— Знаю.
Отец удивился:
— Правда?
— Да. Кассия — эгоистка.
Он понял это благодаря Лене. В ней самой не было ни капли эгоизма.
— Так и есть, — согласился отец. — Вот почему она лучше подходит твоему брату.
— Они сводят на нет эгоизм друг друга.
Взрыв неожиданного смеха сорвался с губ Константиноса, но он быстро замер у него в горле, подхваченный взрывом чего-то другого, чего-то, что поднялось волной и пронзило его прежде, чем он смог найти в себе силы подавить это.
Он ничего не мог сделать, чтобы остановить раздирающие его рыдания, кроме как закрыть лицо в тщетной попытке сдержать слезы и признаться самому себе в правде.
Холод в его груди, который не смогла вылечить австралийская жара, был вызван тем, что он оторвал себя от единственного чистого лучика света в своей жизни. От Лены. Она была его солнцем. Его жизнь вращалась вокруг нее с тех пор, как она вошла в конференц-зал на собеседование и солнечные лучи, проникавшие через окно, окрасили ее в золотой цвет.
Он был слишком слеп, чтобы понять, что эта женщина — любовь всей его жизни.
Да, он полюбил ее, но причинил боль и превратил любовь, которую Лена питала к нему, в презрение.
Отец положил тяжелую руку ему на плечо и заключил в объятия, от которых Константинос перестал сдерживать слезы и разрыдался.
— Что бы ты ни сделал, чтобы прогнать эту Лену, ты можешь все исправить, — тихо сказал отец, когда рыдания стихли. — Я знаю, ты можешь.
Непоколебимая вера отца в него не приносила утешения. Но отец не знал всей глубины боли, которую он причинил ей.
Он потерял ее. Потерял свое солнце. И виноват в этом только он.
Лена уже собиралась выходить из гостиничного номера, как вдруг у нее зазвонил телефон.
— Ты что-то забыла? — спросила она, смеясь.
Она недавно закончила марафон утренних видеозвонков со своей семьей, во время которого они все вместе открывали рождественские подарки, хотя в этом году она попросила их открыть подарки для нее. Это была традиция, которую они завели, когда она только начала работать в ледяном отеле. Ее семья расстроилась, когда она сказала, что им придется сделать то же
