Но в спальне Грейс его удивила. Она повела себя совсем не так, как свойственно запуганным пленницам — взяла инициативу на себя. Сама стянула с его плеч смокинг и выпростала из брюк рубашку, сама сбросила одежду — с такой улыбкой и со столь соблазнительными телодвижениями, что Дейв едва не забыл, кто из них охотник, а кто жертва.
При виде ее нагой прелести он забыл обо всем, кроме сладко напряженной плоти и крови, шумящей в ушах. Грейс потянула его за собой, и он послушно пошел — не завоеватель, нет, скорее околдованный простак. Она привела его в душ и включила воду. Поначалу вода была просто ледяной; Дейв улыбнулся, Грейс улыбнулась в ответ — и он замер, впивая взглядом каждую черточку ее прекрасного лица.
Когда она принялась намыливать ему грудь, от изумления у Дейва дух перехватило — такого он никогда еще не испытывал. Каждое ее движение усыпляло в нем воина — и пробуждало влюбленного. В глазах ее он читал такое безграничное доверие, что все существо его содрогалось от желания осуществить ее мечту. Стать таким, каким Грейс его видит, — мужчиной, которому она отдается.
На разрумянившемся лице ее, в сияющих глазах читалось предвкушение счастья. Дейв жаждал ее, как умирающий в пустыне жаждет глотка воды; близость ее ударяла в голову и опьяняла словно молодое вино.
Он притянул ее к себе, шепча какие-то глупости, которых не понимал и сам: что-то о любви, о счастье, о том, что никогда ее не обманет и не обидит. Безумная ложь, прекрасная ложь — о, если бы она стала правдой! Хоть на несколько мгновений, хоть на одну ночь. Стать тем, чье отражение смотрит на него из сияющих глаз Грейс… Любить ее — любить страстно, бурно, бешено, поклясться, что на всей земле для него нет ни одной женщины, кроме нее, и подтвердить свою клятву делом…
Тесно прижавшись друг к другу, словно слившись воедино, замерли они под горячими струями воды. Дейв закрывал глаза — и видел звезды; вновь открывал — и видел женщину, что прекраснее самой яркой звезды. Желание сжигало его томительно-сладким медленным огнем, и откуда-то из руин сожженного страстью мозга явилась мысль, что этот огонь можно погасить — или, может, раздуть? впрочем, какая разница! — поцелуем.
Он склонил голову и прижался губами к губам Грейс заледеневшая душа, ищущая исцеления. Миг и в него влились новые силы; словно пробудившись от смертного сна, он принялся покрывать торопливыми жадными поцелуями ее щеки, подбородок, шею…
— Я хочу любить тебя, — хрипло прошептал он.
Грейс прильнула губами к его щеке.
— А я уже тебя люблю, Дейв, — произнесла она еле слышно.
Эти слова отдались у него в мозгу звучным эхом. Просто слова, сказал себе Дейв. Разве мне никогда не случалось клясться в любви, чтобы наутро забыть о сказанном? Обещать верность на всю жизнь, чтобы изменить на следующую ночь? Из века в век страстные любовники на ложе любви обмениваются безумными признаниями — и в наше время эти признания значат не больше, чем во времена фараонов.
Но вдруг острая боль сжала сердце, прогоняя туман восторга. Да, для него это пустые слова — не больше. Но для таких, как Грейс, признание в любви — обет. А обеты священны.
Словно пелена спала с глаз; Дейв вспомнил, где он, с кем он, что он делает — и радость его угасла, сменившись невыносимым отчаянием.
Что на него нашло? Или он забыл, что обещал себе, едва увидел на пороге особняка Грейс Бенедикт — взлохмаченную и с пятном сажи на носу? Он поклялся, что использует ее как орудие, чтобы завладеть корпорацией Бенедиктов, но не причинит ей ненужной боли и ненужного зла. Как можно было потерять голову?
Бог весть почему, она убедила себя, что Дейв Бертон не такой негодяй, каким кажется. Но ее заблуждение — не причина превращаться в бессовестного ублюдка! Оставь ей хоть что-нибудь, Бертон! — гневно приказал он себе. Завтра члены правления «Бенедикт Лимитед» проголосуют за передачу управления в твои руки, и она узнает, какой ты двуличный мерзавец! Хоть гордость ей оставь!
И все же он не смог удержаться, чтобы не запечатлеть на плече Грейс последний — прощальный — поцелуй.
А затем, грубо оттолкнув ее от себя, чувствуя, что еще секунда — и он не выдержит, и все благие намерения полетят к чертям, приказал:
— Уходи!
— Что? — непонимающе переспросила Грейс. Дейв отвернулся, не в силах смотреть в ее потрясенное, опрокинутое лицо. Она так надеялась… так ждала его возрождения… Напрасные надежды, оборвал он себя. На лжи никакого возрождения быть не может.
— Я… я не понимаю… — прошептала Грейс, коснувшись его руки.
Со сдавленным стоном Дейв отдернул руку.
— Завтра поймешь.
Он выключил воду и шагнул прочь из-под душа — подальше от Грейс. Сорвав с вешалки полотенце, бросил ей.
— Прикройся. И уходи.
Он должен сказать что-то мерзкое. Сделать так, чтобы она его возненавидела. Пусть никогда не узнает, что сегодня бессердечный стервятник Дейв Бертон единственный раз в жизни проявил благородство.
— Я сказал, убирайся! — прорычал он, тщетно стараясь придать своему искаженному от боли лицу выражение холодного презрения. — Мы неплохо развлеклись, но уже поздно, а завтра мне рано вставать.
Грейс не двигалась с места, глядя на него огромными непонимающими глазами.
— Выметайся, пока я не показал тебе, что случается с маленькими глупыми девочками, которые хотят приручить злого серого волка!
Болезненно морщась, Дейв повернулся к Грейс спиной, сорвал с вешалки полотенце и обмотал вокруг пояса. Позади послышался тихий, едва слышный всхлип, затем — торопливое шлеп-шлеп-шлеп мокрых босых ног. Прочь.
Дейв уткнулся лбом в холодную кафельную стену. К горлу подступала тошнота. Он знал, что лицо Грейс — потрясенное, несчастное, — будет преследовать его до конца дней.
В десять часов утра Грейс, измученная, с красными от слез и бессонницы глазами, выползла в кухню. Видеть Дейва ей не хотелось — ни сейчас, ни в будущем. Она не представляла, как сможет смотреть ему в глаза после вчерашнего.
«Я люблю тебя, Дейв!» — эти слова преследовали ее. Как же, должно быть, смеялся Дейв над ее бесхитростным признанием! Да и сама она хороша — надо было совсем рассудок потерять, чтобы ляпнуть такую глупость! При одном воспоминании о происшедшем ей хотелось кричать от стыда и отчаяния — и только усилием воли она сдерживала рвущийся из горла крик.
Но что заставило ее выпалить эту нелепость? Любит Дэвида Бертона — надо же! А что еще она любит? Терять работу? Нищету? Или, быть может, обожает пожирателей падали?
И все же Грейс чувствовала: вчерашняя сцена оставила на ее душе глубокие раны, которым долго не суждено затянуться. Возможно ли: только что он шептал любовные признания и клятвы, твердил, что она для него все, что солнце, луна и звезды меркнут, когда он видит ее глаза… а в следующий миг оттолкнул с холодной усмешкой, заявив, что просто над ней издевался. Только что она была на вершине счастья — и вдруг рухнула в пропасть.
