Тишина… гнетущая тишина, в которой я жила с восемнадцати лет — с тех пор, как родители развелись и завели каждый собственную семью, — вдруг начала тяготить. Могильным камнем ложилась на грудь, свинцовой цепью — на шею.
Жила же раньше так. Почему вдруг стало невыносимо? Почему вдруг стало плохо? Почему начало казаться, что в каждом углу скопилось горе, у которого есть глаза и руки — и оно смотрит на меня своими глазами, хватает своими руками, и тащит, тащит… В уныние.
За три месяца до развода родителей я узнала, что они, оказывается, последние десять лет жили вместе только ради меня, и ждали, пока я вырасту. У папы уже давно была другая семья, и его новая «жена» ждала ребёнка. А мама… несколько лет втихаря встречалась с мужчиной, к которому и перебежала сразу после развода. Принимать в своём доме ещё и её взрослую дочь он не захотел.
«Ну ты же большая девочка, Никуся… — сказала тогда мама. — Ты ведь хочешь жить одна, правда?»
Хотела ли я? Нет.
Они просто не оставили мне выбора.
Уж лучше бы развелись, когда мне было восемь. Узнать в восемнадцать лет, что вся твоя жизнь, всё твоё детство — один сплошной обман… Это очень больно. Это слишком больно.
Но теперь прошло три года, и я давно перестала звонить им обоим. Сама, первая. Мама вспоминала обо мне раз в неделю, папа — и того реже.
И я привыкла к тишине… Точнее, мне казалось, что привыкла.
Как же нам иногда хочется, чтобы нас любили!
Но что делать, если никто не любит?..
Никто.
Кроме Руслана.
В понедельник я встретила его в одном из институтских коридоров. Он сразу взял меня за руку.
Я посмотрела на наши ладони: его была теплой и смуглой, моя — белой и холодной, словно принадлежала трупу.
— Переезжай ко мне, — повторил Руслан.
Где-то рядом кто-то рассмеялся. И этот звук был настолько чужд происходящему в моей душе, что я вздрогнула.
— Не обманывай себя, — прошептала я. — Мне всё равно. Но ты… Ты будешь счастлив, если я просто буду рядом?
Руслан сильнее сжал мою руку.
— Счастье — расплывчатое понятие. Переезжай, не думай ни о чем. Уйдёшь, когда захочешь. Я обещаю, что отпущу тебя.
Мне вдруг захотелось крикнуть: нет! Не надо! Не отпускай меня. Держи, держи изо всех сил! Меня уже отпускали… Все — мать, отец, {он}…
А ты — держи. Держи! Кто-то ведь должен держать…
Чтобы мне было, за кого держаться.
— Хорошо. Я перееду.
Его улыбкой можно было топить лёд и поворачивать реки вспять.
Никто и никогда не улыбался мне настолько радостно.
Как жаль, что первый снег всегда быстро тает. Час назад он ещё лежал, а теперь вместо него на улицах были огромные лужи — словно грязные моря посреди асфальта.
Пока я собиралась, Руслан ждал на улице. Стоял возле одной из луж и разговаривал с кем-то по телефону. Поза его была напряжённой.
Я взяла с собой очень мало вещей. Не потому, что не собиралась задерживаться надолго, нет. Просто мне не хотелось ничего брать. Все вещи были так или иначе связаны с прошлым, а прошлое причиняло мне боль.
Единственное, что я по-настоящему хотела взять с собой — это Агнешку, мою кошку. Но она умерла год назад, а новое животное я так и не завела. Сначала не хотела, а потом оказалось, что у {него} аллергия на кошек.
Увидев единственную коробку с вещами, которую я сама легко вынесла из дома, Руслан очень удивился.
— Это всё?..
— Да, — я кивнула. Улыбнулась его поражённому взгляду и объяснила: — Не хочу тащить прошлое за собой.
Теперь взгляд наполнился пониманием. А ещё — сочувствием, от которого мне вдруг стало неловко.
Хотя Руслан совсем ничего не знал обо мне. Откуда вдруг сочувствие? Нет, конечно, он знал, что я живу одна, что родители в разводе. Но это ведь просто факт, и больше ничего. Он не знал, как первый месяц после того, как уехала мама, я плакала в подушку по ночам. Не знал, как сходила с ума от тишины. Не знал, как я надеялась, что она вернётся.
И про {него} Руслан тоже не знал. И никогда не узнает.
— Пойдём? — спросила я, вручая ему коробку. Он кивнул, забрал её, и мы пошли прочь от места, которое я когда-то называла своим домом.
Я ни разу не оглянулась. Зачем?
— А что за картины у тебя на стенах? — спросила я, как только мы вошли в квартиру Руслана.
Странно, что я вспомнила об этом только сейчас. Меня ведь с самого начала напрягали эти мрачные полотна.
— Мои.
От удивления я запуталась в тапочках.
— Твои?..
Руслан кивнул и взъерошил волосы.
— Ага. Не нравятся?
В его голосе была такая беззащитность, что сказать правду не получилось. Я ей просто-напросто подавилась.
— Почему? Очень… интересные.
Руслан усмехнулся.
— Да уж. Вот и отцу тоже мои картины не нравятся.
Я закусила губу и осторожно спросила:
— А он… сам художник или?..
— Художник, и довольно известный. Игорь Жуков. Слышала, может?
Я покачала головой.
— Мне не слишком нравятся работы современных художников. Они какие-то… не душевные.
— Понимаю. Но душевными-то денег не заработать, Вер. Вот и мой отец говорит, что я занимаюсь ерундой. Что рисовать надо не для себя, а для потенциальной аудитории.
— То бишь, не для души, а для денег?
— Именно.
— А ты учился этому?
— Я художественную школу закончил. Отец настаивал, чтобы я и дальше шёл по его стопам, но я не захотел делать рисование своей профессией.
— Почему?
— Просто видел отношение отца к творчеству. Слишком… материальное отношение, на мой взгляд. И не захотел становиться таким же материалистом. Рисование для меня прежде всего удовольствие, другой мир, куда можно спрятаться от этого.
Я молчала, рассматривая картины.
Спрятаться? Вот в этом? Тёмные цвета, гнетущие тени, уныние, тоска.
— Мне кажется, твой мир даже мрачнее нашего.
Руслан улыбнулся светлой, мягкой улыбкой, которая шла настолько вразрез с его картинами, что казалась какой-то неземной.
— Так только кажется, Вера. Посмотри внимательнее, глубже. Неужели ты не видишь? Тени настолько темны только по сравнению со светом. Сами по себе они — ничто. Видишь?
И тут я будто прозрела.
Свет… Он пробивался сквозь тёмные стволы деревьев, сквозь тучи на небе, сквозь всё, делая остальной мир ещё чернее, а себя — ярче.
— Только в сравнении можно понять, насколько темны тени. Только рядом со светом. Я… называю это надеждой. Каждый раз, когда мне казалось, что всё плохо и в мире нет ничего, ради чего стоило бы жить… Каждый раз, когда я впадал в какое-то волчье отчаяние, когда я доходил до самого дна своей души, в итоге всё оказывалось не так уж и плохо. Появлялся свет надежды. Надежды на то, что когда-нибудь… когда-нибудь всё обязательно будет хорошо.
— Ну да, — я мягко улыбнулась, глядя на Руслана. — Надежда умирает последней.
— Думаю, что это не так. Надежда никогда не умирает.
Я промолчала. Я знала — иногда всё же умирает.
Моя — умерла.
Я подошла к одной из картин и провела ладонью по деревянной раме.
— У тебя не было выставок?
— Нет. Отец говорит, что на эту ерунду никто не пойдёт смотреть. Называет мои картины шизофренической тоской. Утверждает, что их надо сжечь, а мне самому промыть мозги от юношеского романтизма.
Наверное, будь в моей жизни всё по-другому, я бы возмутилась. Но… я знала, что на самом деле подобное отношение со стороны отца — это не так уж и плохо.
Равнодушие гораздо хуже.
— А ты не хотел бы устроить выставку? Показать свои работы не только друзьям и знакомым, но и другим людям.
Руслан взъерошил волосы, и я почувствовала, как в груди стало очень тепло. Мне нравилась эта его привычка.
— Не знаю. Просто… не знаю. Вера…
— Да?
— Я могу написать твой портрет?
Я слегка удивилась. На стенах не было портретов, только пейзажи, но… почему бы и нет?
