Где-то в коридорах не унимался обычный шум и гам. Марина ушла раздавать „половую милостыню“. Хотелось есть. И Настя отправилась на кухню — варить суп из концентрата. Благо, назло юдофобам, Марина купила несколько пакетиков чудесного израильского грибного бульона. Подруги очень любили потреблять это блюдо прямо из чайных чашек вприкуску с черным хлебом.
За шаг до порога кухни Настя услышала любимый, родной, единственный голос:
— Катя! Они ничего не понимают, я…
„Да он же пьян!“ Настя замерла, не в силах ни сделать шаг вперед, ни повернуть назад.
— Успокойся, Ростик, ты гений, — лепетал незнакомый голосок.
— Этот Удальцов, этот старый импотент, завидует мне, что все бабы вокруг от меня торчат, — объявил Ростислав. И прибавил не так уверенно: — Правда, Катя?
— Правда, рыбочка моя.
От этой „рыбочки“ Настю замутило.
— Я читал им новые стихи, я читал даже то, что написал на той неделе. Ну, тебе посвятил… А они — ты насквозь искусственный, все моделируешь. Где же, где же правда? А, Кать? А?
— Пойдем в комнату, Ростик.
— Не пойдем! Я пойду в „Сибирь“!
— Какая „Сибирь“, рыбка, Володька к бабе в Химки уехал и дверь запер.
— Не может быть! Там дверь всегда открыта.
— Ну, хочешь, пойдем посмотрим.
— Хочу. — Он грубо выругался. — Пошли.
Настасья быстро нырнула в отпорочек коридора, охваченная любопытством, и, как дрянной мальчишка, стала наблюдать.
Опираясь на Катю Мышкину, студентку третьего курса, Коробов медленно перемещался в сторону лестницы, поддерживаемый своей спутницей. Катя, девушка в теле, дебелая и литая, нелепо выглядела рядом со стройной, как корабельная сосна, фигурой Ростислава.
Настя смахивала слезы, и они капали прямо в суп…
Где-то звенит золотого кольца
Тихое брачное счастье…
Прядь убираю ладонью с лица.
Тихая девочка Настя,
Дочка моя и мое естество,
Полусиротка, молчунья,
Прячет лицо за зеленой листвой.
Ходит в свету новолунья.
В год запоздалый ее принесу
В белых и теплых пеленках.
Спросят: откуда? Отвечу: в лесу
Девочка плакала звонко.
Плакала девочка, плакала я,
Плакали липы и клены,
Плакала жизнь — одиночка моя,
Плакал терновник зеленый…
Стихи возникали как будто сами по себе. И Настя вдруг поняла, что это пишет не она, а что строки приходят сквозь пока еще безымянную душу, которая в нее вселилась.
„Матери берут энергию у детей“, — говорил Игорь. Тот же Игорь утверждал, что у нее, скорее всего, будет сын. „Нет, дочка. Только дочка. Тихая девочка Настя“. На душе стало светлее, и Анастасия уже не чувствовала себя такой несчастной.
Евгений позвонил рано. В общежитии Настя стала чистопородной „совой“, поскольку шум и грохот утихали в этом здании только к утру. Несмотря на табу — записку со спасительным словом „Сплю!“ — на дверях комнаты, вахтерша настойчиво стучала в дверь.
— Настя! К телефону!
— Сейчас-сейчас, Анна Петровна, иду!
— Ты слишком-то не спеши. Приятель твой, ну, который звонил, о-о-чень вежливый, сказал, что перезвонит через пятнадцать минут.
Настя быстро натянула джинсы и свитер.
Общежитие было пустынно, как ночной клуб ранним утром. Лифты не работали. Чертыхаясь, она спустилась по лестнице. Звонок раздался, когда она оказалась в двух шагах от аппарата.
— Алло! Кондратенко? Вот она пришла.
— Слушаю. Да, я. После обеда? Кажется, ничего… А сейчас никак нельзя? Что? Во что вы едете играть? В гольф? Но на дворе зима… A-а, под крышей. Понятно. И я. Жду. Да, в три.
Анастасия положила трубку.
— Спасибо, Анна Петровна, что позвали.
— Опять у тебя, Настя, какой-то ненормальный, — вздохнула сердобольная вахтерша. — То этот — поэт, все глаза закатывал да поверх людей смотрел, то теперь вот другой — зимой в гольфах разгуливает. Где это видано?
— Да не в гольфах, а в гольф он играет.
— А по мне все одно. — Анна Петровна сделала рукой магический жест, словно отгоняя беса.
Евгений приехал, как и обещал — ровно в три. По нему можно было сверять швейцарские часы. Настя села в машину, и спустя несколько минут они уже приближались к Марьиной Роще.
— Настя, вы не обидитесь? — Он продемонстрировал свою замечательную улыбку.
— О чем вы?
— О том, что на заднем сиденье лежит несколько нетрадиционный подарок вам на новоселье.
Она оглянулась, но увидела лишь несколько объемных пакетов.
— Что там?
— Сюрприз! — засмеялся он.
Машина затормозила у подъезда, снова заехав на край тротуара.
— Настя, вы ключи не забыли?
— Нет. — Серебристая связка звенела в морозном воздухе.
— Поднимайтесь наверх, а я сейчас.
Настя послушно вошла в подъезд.
Ключ почти бесшумно повернулся в замке, и она попала в чудесный мир, какой бывает только в сказках.
Большое зеркало в белой раме на стене в прихожей отразило ее растерянное лицо на фоне белого компактного кухонного гарнитура.
В гостиной-кабинете-будуаре Настя опустилась на угловой диван, обитый серым бархатом, и заплакала навзрыд, безудержно, сама не понимая, отчего она плачет — от счастья или от горя, от свободы или от безысходности. Она рыдала, глядя на белоснежный письменный стол с изысканной металлической настольной лампой, и в слезах расплывались контуры комбинированной мебельной секции во всю стену — от пола до потолка. Евгений, наконец-то дотащивший громоздкие подарки, пытался ее успокоить:
— Настя, ну что ты.
Он говорил ей „ты“ и нежно, как сестру, гладил по голове.
Настя уткнулась носом в его мягкий свитер и бормотала:
— Я… Мне…
— Не говори ничего. Видишь, все хорошо. Посмотри, что я принес.
Он тихонько отстранил ее и быстро распаковал сюрприз.
Внушительных размеров из гагачьего пуха подушка и такое же стеганое одеяло казались пределом мечтаний. Особенно после общежитских „перовых“.
— Я подарил тебе подушку и теперь буду узнавать твои сны. — На его лице появилась улыбка самого импозантного из Чеширских котов.
Но „кошачья“ история на этом не завершилась.
— Гера! Гера!.. — звала Настя. — Кис-кис-кис…
Но никто не пришел на зов. Ни вахтерша, ни кто-либо иной не могли сказать определенно, когда в последний раз видели Настиного пушистого приемыша. Она поднималась на чердак, засыпанный опавшими листьями и разноцветными презервативами, лазила во все темные углы, как сапёр, исследовала подвал, полный тараканов и мышей. Но Геры не было нигде.
