ее детсва, и никогда мышка не давала повода подумать, что с ней можно беззаботно провести ночь. Он попытался уйти, отстранился, замямлил что-то бестолковое о выпитом алкоголе, забормотал извинения, но она накрыла его рот теплой ладошкой, в самое ухо решительно прошептала: «Останься…» — и скинула с плеч державшееся на паре пуговиц платье…
«Останься!» — молил ее взгляд каждый раз, когда он приезжал к ней, сбегая из гарнизона хотя бы на пару часов. Сбегая от крови и грязи в кольцо теплых рук, к нежности губ. Она всегда ждала, ссорилась с родителями, которым не нравилось, что дочка уезжает куда-то в ночи с мужчиной, о котором они почти ничего не знают, а потом возвращается, пряча глаза, поджимая покрасневшие губы и вытряхивая из волос песок. А Троттл, даже не проводив ее до дверей, срывался куда-то. Нет, не куда-то! Он уезжал спасать их мир.
Когда война вырвалась с дальних рубежей и устремилась к городам, Карабина, отучившись на связиста и пройдя курс боевой подготовки, тоже отправилась на передовую. И всего через пару месяцев уже она, глотая слезы и шмыгая носом, дрожащими, перемазанными в крови пальцами, выстукивала сообщение, прося о встрече. Теперь ей, юной связистке, нужны были его объятия после того, как она, единственная не растерявшись после потери командира, возглавила отступление остатков подразделения к основным силам и спасла почти три десятка бойцов от неминуемой гибели, хладнокровно проведя мышей по трупам врагов. А при встрече шептала: «Останься со мной!» — дрожа в объятиях рыжего мужчины, который сам еще прекрасно помнил вкус первой крови.
Серая мышка до неузнаваемости изменилась всего за несколько лет. Из трепетной, нежной девушки война выковала решительную, бесстрашную женщину, умеющую мгновенно оценить обстановку и просчитать варианты, позволяющие сохранить большее количество жизней. Раз за разом, оказываясь в опасных ситуациях, она выходила из них пусть залитой кровью, но живой, будто была бессмертна. Лишь однажды он испугался за нее — когда она почти на месяц пропала, а потом позвонила и слабым голосом сказала, что лежит в госпитале с ранением. И коротко и сухо сообщила, что контрацепция им больше не потребуется. Он тогда сорвался, отпросился у Стокера, пробился к ней, чтоб хоть ненадолго побыть рядом, дать редкую возможность выплакаться на его плече. А потом она вернулась в строй и все реже стала просить поддержки, будто вместе с шансом стать матерью потеряла и право на слабость. Но все так же давала тепло, оказываясь рядом всякий раз, когда Троттл в ней нуждался. И это было непреложно, как мир.
Он был уверен: она будет с ним всегда. Даже не задумывался, что может не прийти, что исчезнет. Даже тогда, когда они до хрипоты ссорились из-за его преданности Стокеру и Борцам за свободу, когда он убеждал ее, что армия, которой она отдала больше десяти лет, подчиняется преступным приказам. Даже тогда, когда он грубовато шутил над ее очередным повышением, указывал на бессмысленность спланированных бессонными ночами операций. Даже тогда, когда исчез на несколько лет, оставшись защищать Землю от плутаркийцев.
Он знал, что стоит прилететь на Марс — и она будет рядом. Простит. Выслушает.
Просто так устроен мир.
Карабина была, есть и будет. Всегда, когда он в ней нуждается.
Она находила нужные слова, чтобы вернуть ему волю к победе. К жизни. Лишь благодаря ей он не сдался, потеряв зрение. Он, солдат и байкер, просто не мог представить, как можно жить вслепую. Как принять свою неполноценность. Как справиться с тем, что теперь он непоправимо искалечен. А хрупкая серая мышка, просто взяв в руки отвертку, снова вернула четкие очертания его миру. И первое, что он увидел — ее теплые, искрящиеся чувством глаза. И понял, что может продолжать бороться.
Даже тогда, когда Карабина арестовала его после возвращения с Земли, Троттл знал, что она простит. Устроит скандал, побегает по кабинету, метко запустит парочкой тяжелых предметов, выскажет, что наболело, но потом обязательно простит, обнимет и вложит в поцелуй все, что чувствует. В тот раз, уезжая на Землю, он спиной ощущал ее взгляд, безмолвно кричащий: «Останься!» Кричать это вслух генералу марсианских войск непристало.
Но его ждала целая планета, которую от повторения судьбы Марса могли спасти лишь три байкера. И он ушел, пообещав вернуться. Однажды…
Когда они наладили связь, она периодически звонила просто поболтать. И каждый ее звонок оставлял послевкусие невысказанной просьбы. Карабина не говорила, что он ей нужен, но в ее тоне, в ее вздохах слышалась тоска женщины, чья молодость стремительно проходит. Рассказывала, что очередная ее подруга родила третьего ребенка, что мучительно хочет в отставку, что смертельно устала от ответственности за пролитую кровь. Каждый раз, вздыхая, они останавливались на том, что нужно покончить с плутаркийцами, подождать еще немного, и смогут быть вместе. А потом, убедившись, что никто не подслушивает, рассказывали, что хотели бы сделать, имей они возможность касаться друг друга.
В последний визит Карабины Троттл пошел проводить ее и, едва закрылся за их спинами шлюз, набросился, будто голодный зверь на добычу. Не дойдя до каюты, уронил на пол в рубке, вцепился зубами в покорно подставленную шею, в плечи, вытряхнул из генеральскоого мундира и наконец стиснул в голодных объятиях ждущую его женщину. Нетерпеливо овладев ею, практически слепым взглядом искал ее лицо, ее глаза, зная, что она делает то же. Ему не нужно было зрение, чтобы знать, о чем она безмолвно просит.
Остаться. С ней.
Но у него был долг перед Землей. А у нее — перед Марсом.
И он в очередной раз пообещал, что вернется. Однажды…
И теперь он мчался, не разбирая дороги, а в висках снова и снова звучали страшные слова Стокера. То, чего просто не могло быть.
«Ей не много осталось».
«Приезжай проститься».
В конце туннеля яркий свет и я иду, Иду по выжженной траве, по тонкому льду. Не плачь, я боли не боюсь, её там нет. Я больше может не вернусь, а может… я с тобой останусь. Останусь пеплом на губах, Останусь пламенем в глазах, В твоих руках — дыханьем ветра…Останусь снегом на щеке, Останусь светом вдалеке, Я для тебя останусь — светом. Город 312 «Останусь» ©
Он вломился в башню Лимбургера, даже не обратив внимания на огонь из бластеров. Не заметил, как обжигали его плоть и обдирали краску с байка выстрелы, от которых не удалось уклониться. Действуя на инстинктах и рефлексах, Троттл совершал маневры, которые
