Кэндис решительно вышла из комнаты, прошагала по коридору к лестнице — и повернула не вниз, а вверх. На третий этаж.
Сердце сдавило тоской. Когда-то она очень любила третий этаж. А потом как-то перестала туда ходить. И все.
На третьем этаже располагались комнаты прислуги, бывшая детская игровая комната, музыкальная — и ее мастерская.
Да, у Кэндис была своя студия-мастерская. С балконом, стеклянной стеной и мансардными окнами. Здесь всегда, даже в самую пасмурную погоду было светлее, чем везде в доме. Свет лился отовсюду. Света здесь было столько же, сколько воздуха.
Здесь пахло запустением. Кэндис стало очень совестно. Стыд — классная штука, говорят, помогает менять жизнь.
Кэндис запретила Мине что-либо трогать в мастерской. И потому тут всегда царил легкий беспорядок, тот самый, в котором так восхитительно работается. Мина вытирала пыль, но все, что относилось к работе, точнее творчеству Кэндис, лежало там, где она это оставила.
Кэндис ярко, как никогда в жизни, ощутила себя предательницей.
Черт подери, ей ведь всегда, с самого раннего детства нравилось лепить. У нее были лучшие учителя. Она так радовалась, когда отец разрешил ей поступать на отделение скульптуры, а не на какой-то-там-экономический-или-юридический факультет. И вот настал в ее жизни период, когда она даже перестала заходить в собственную мастерскую.
Кэндис бросила опасливый взгляд, беглый, из-под опущенных ресниц, на незаконченные работы, которые стояли на стеллаже. Грустное зрелище. Воплощенный укор.
Они были похожи на детей, которых мать не захотела выносить и родить.
Вот тонконогий жеребенок, трогательный, милый. Голова и передние ноги у него есть, а задних нет. Равно как и половины тела — бесформенный ком. Вот портрет девушки, с которой Кэндис однажды столкнулась в магазине. Резкая, свободная и в чем-то неправильная красота ее молодого лица так поразила Кэндис, что ей захотелось отразить ее в бронзе. До сих пор она не довела портрет до ума даже в глине. А ведь... Кэндис ужаснулась. Она уже почти забыла лицо той незнакомки. Неужели такая драгоценная возможность — упущена?
Там были и другие: пара влюбленных, мама с маленькой дочкой, старик, отдыхающий на лавке под деревом.
Все они некогда бились из ее души, стремились вырваться — и не смогли, образы увязли в оказавшейся неподатливой и упрямой глине, как бабочки в паутине.
Кэндис посмотрела на свои ладони и вспомнила о том, что когда-то в школах нерадивых учеников били по рукам линейкой. Ей бы хотелось, чтобы кто-то проделал с ней это. Кто? Папа, что ли? Да он кому угодно свернет шею, лишь бы его принцесса никогда не узнала, что такое «больно».
Кэндис невесело усмехнулась. Да лучше бы она чувствовала боль, сколько угодно физической боли — но не эту муку стыда и тоски. С такими чувствами легко дойти до края. Края крыши небоскреба.
Хотя на небоскреб она не полезла бы за таким делом. Хватило бы и какой-нибудь восьмиэтажки. Проблема с небоскребом заключается в том, что очень долго падать — успеешь передумать.
Лучше передумать с самого начала. Здесь. Сейчас.
Кэндис решительно сняла со стула рабочий фартук и повязала его. Пришло время исправлять ошибки и возвращаться к себе.
Кэндис вынырнула из мира образов и несвязных мыслей, только когда за окнами стали сгущаться сумерки и в студии потемнело — нужно было включить лампы дневного света. Она сдула с лица упавшие пряди волос, которые уже перепачкались в глине, и поняла, что совсем потеряла сноровку — раньше она никогда не села бы за работу с неубранными волосами. Ну да ладно, невелика беда.
Она посмотрела на творение своих рук и улыбнулась. Кто бы сомневался. Она ваяла портрет Брэндона. Совершенно неосознанно. Очень вдохновенно.
Его лицо словно выступало из куска недооформленной глины. Его лицо... красивое особенной, жесткой красотой, с ироничным прищуром, мощной линией челюсти, подчеркнутой короткой бородой, чувственными губами. Ей показалось, что с ним можно поговорить. Что он будет смеяться в ответ, шутить, зубоскалить как обычно, поддевать, задавать наводящие вопросы, вставлять умные замечания...
Черт, как же он все-таки ей нравится!
Кэндис взглянула на то бесформенное, что пока заменяло Брэндону волосы — и вообще форму головы.
— Не бойся. Я не позволю тебе остаться таким. Не позволю... себе остаться слабой.
Она наклонилась и, смущаясь, как будто кто-то мог увидеть, поцеловала портрет Брэндона в губы. На губах отпечаталось влажное прикосновение серой глины.
Что ж, она с детства обожала ее вкус!
Выйдя из мастерской, Кэндис столкнулась с Генриеттой. На лице той отражалась паника.
— Мисс Кэнди! Вот вы где! — воскликнула пожилая домоправительница с облегчением и некоторым благоговением. — А мы вас обыскались. Бен и Джордж сказали, что вы не выходили и не выезжали за ворота, а в доме вас...
— Что за глупости, Генриетта?! Все хорошо. Я вполне способна о себе позаботиться. Но сейчас я хочу, чтобы ты сварила мне какао с корицей. И что у нас есть из выпечки?
— Пирог с яблоком и карамелью, мисс...
— Отлично. Того и другого, и побольше, и все мне в комнату. Я хорошо поработала — и теперь умираю с голоду.
— А ужин? Что я скажу миссис Барлоу?
— Что у меня вдох-но-ве-ни-е!
— А-а, — понимающе протянула Генриетта. Она — как и все в доме — была знакома с этим термином. Он обозначал, что Кэндис занята творением, и, если попытаться ее отвлечь от ее мыслей и грез, она превратится в абсолютно несносное, обидчивое, скандально настроенное существо, с которым не хочется пересекаться. — Будете работать и ночью?
— Может быть.
— Если что — только скажите, я мигом принесу вам кофейник в мастерскую.
— О да! Спасибо, Генриетта. Ты чудо. Все-то ты помнишь... — Кэндис улыбнулась. Она действительно любила пить кофе в мастерской прямо за работой. Когда она была маленькой, Генриетта ругалась из-за перепачканных глиной чашек. Потом перестала. — Можешь идти.
— Да, мисс Кэнди.
Кэндис спустилась в свою комнату, сбросила перепачканную одежду — фартук фартуком, но по-хорошему нужно работать в робе. Куда, интересно, она засунула свою специальную одежду?
Она мельком посмотрела на себя в зеркало — и задержала взгляд. Она стояла в одном нижнем белье цвета морской волны посреди большой, полной прелестных безделушек комнаты. Она даже испытала удовольствие оттого, что раздета сейчас. Красиво. Она напоминала фарфоровую статуэтку в коробке, набитой пестрыми лоскутками, ленточками, бантиками. Красиво — и функционально. В мягком не разобьется при перевозке.
Ну да она не фарфоровая. И столько цветной ваты, материи и подушечек ей не нужно.
— Завтра же выброшу все лишнее, — пообещала себе Кэндис и почувствовала, как стало легче дышать.
