Что с ней? Где она? Возможно, в этих застенках? Как хотела бы Настя посоветоваться с подругой, хотя бы посмотреть на нее, одним своим видом приободрить. Но тюремные стены не раздвинешь. Вот она, стена, а кто там за ней? Какой узник? Или нет никого? Настя постучала костяшками пальцев в одну, потом в другую стену. Прислушалась. Через минуту с правой стороны она услышала еле уловимый ответный стук. Значит, там кто-то есть. Но кто? Настя постучала еще. Опять кто-то ответил дробным и частым стуком. Потом стена замерла. Настя сжалась в комочек, притаилась, закрыла глаза, и все же на душе полегчало.
В ту ночь она уснула: давала о себе знать страшная нервная напряженность предыдущей ночи. Спала без сновидений и проснулась с восходом солнца, перед глазами снова играли на черной тюремной стене солнечные зайчики, играли и бегали, словно бы улыбались, подбадривали: не бойся, они ничего не знают и никогда ничего не узнают. Держись!
Она подошла к окну, там опять расхаживал часовой, шаги его были ленивыми и тяжелыми. Постоял напротив окна, Настя снова разглядывала его ботинки, тупорылые и с толстыми подошвами. Постоял и снова пошел. Настя смотрела в потолок: там была маленькая электрическая лампочка, она слепо горела, еле освещая полутемную камеру, потом помигала немножко и погасла. Вот и жизнь человеческая — сверкнет огоньком и погаснет, может быть, навсегда.
Глава двенадцатая
Настя ждала вызова на допрос весь следующий день, но ее так и не вызвали. Она уже обдумала все варианты ответов на вопросы жандармов до мельчайших деталей, однако могло быть непредвиденное: кто-либо из подпольщиков не выдержал пыток — и тогда все пропало. О том, что Настя подпольщица, знал очень узкий круг людей, а что разведчица — знали только Степан Павлович Филимонов и дядя Вася. Возможно, знал кто-то еще в партизанском штабе, но это уже было там, за чертой, куда карающей руке фашистов было не дотянуться. Все это в какой-то степени успокаивало ее.
И еще была ночь, бессонная и длинная,— Настя не знала, почему не вызывают. Ищут новые улики? Что там думают о ней — Вельнер, Брунс, а может, кто приехал из Пскова? Может, вынудили пытками кого-то в чем-то сознаться и распутывают клубок? Она закрыла глаза, пыталась уснуть — и не могла. Боялась очередного допроса. Очень боялась. И только под утро провалилась в глубокий сон. Сколько она спала? Час-полтора, наверное, не больше, а проснулась от звяканья ключей, поняла — открывают камеру.
Открыл дверь пожилой немец с длинным лицом, точно у лошади, и маленькими глазками. Он сказал: «Пора вставать» — и поставил на столик завтрак. Это была миска с бурдой из брюквы и гнилой капусты. Она торопливо поела и снова улеглась. Думала и ждала.
На допрос вызвали только вечером следующего дня. Вельнер сидел в кресле и небрежно курил, пуская в потолок дымовые колечки. У окна, скрестив руки на груди, стоял Брунс. Оглядевшись, Настя спокойным голосом сказала:
— Я к вашим услугам, господа!
Эти слова она произнесла по-русски, и на лице Вельнера мелькнуло подобие улыбки. Он, очевидно, понял и ответил ей тоже по-русски, растягивая непривычные для него слова:
— Здра-вст-вуйте, Усачева. Как ваше здоровье? — спросил он и посмотрел на Брунса. Тот стоял словно истукан, не шелохнувшись, молчал.
Томительное молчание продолжалось с минуту. Настя насторожилась. С чего они начнут? И чем все это кончится?
Затем вахтмайстер вкрадчивым голосом, почти просяще проговорил:
— Я думаю, ты будешь благоразумна, Усачева. Можешь спасти себе жизнь, свободу, вернешь себе счастье… Так будешь благоразумной?
— Буду благоразумна. Что я, враг себе? — ответила и спохватилась: зачем так сказала? Словно пообещала выдать какую-то тайну. Обнадежила палачей.
— Вот и хорошо,— обрадовался Вельнер. — Я слушаю тебя.
Он даже подался к ней всем своим корпусом и, навострив уши, приготовился внимательно слушать. Но она молчала и не знала, что и как сказать: каждое слово нужно было обдумать. А те слова, которые ходили к ней ночью и были такими складными и убедительными, вдруг вылетели из головы, и она растерялась.
— Я жду честного ответа,— сказал Вельнер.— Только честность может спасти тебя, Усачева.
«Честный ответ...» — пронеслось у нее в голове. Ну что ж, она скажет то, о чем думает...
— Буду говорить только правду и честно,— начал она, тихо и прямо смотря в глаза Вельнера. — Буду говорить только правду.
— Мы ждем,— сказал Вельнер и забарабанил пальцами по столу.
— Правда моя такая,— продолжала Настя.— Я русская, хотя и говорю по-немецки. Русская я, вы понимаете, русская! Из этого вывод: я люблю свою Родину, но в подпольной организации не состою, никаких связей с партизанами не имела.
Она заметила, как лицо жандарма слегка побелело — признак гневного взрыва, однако Вельнер сдержался и спокойно произнес:
— Не играй с огнем, Усачева: ты сказала не всю правду. Ведь так я думаю?
— Вы можете думать, господин вахтмайстер, как вам угодно. Это дело ваше. Говорю вам честно и откровенно: я ни в чем не виновата.
— Полно, Усачева. Уж не такие мы глупцы, чтобы поверить басням насчет невиновности. Только чистосердечное признание может спасти тебе жизнь. Пожалей себя, ты так красива, так молода, у тебя целая жизнь впереди...
И вдруг лицо Вельнера мигом переменилось. Настя сразу заметила эту перемену — лицо его стало непроницаемым. Он грубо спросил:
— Ну, так с кем имела связь?
У Насти екнуло сердце, замерло и, как ей показалось, остановилось. Она поняла, что любезности кончились, что Вельнер может перейти к методам насильственных действий. Она смотрела на палача открыто, недоумевала, о чем он ее спрашивает.
— Я спрашиваю — с кем?
— Ни с кем,— ответила она.— Делайте со мной, что хотите, но клеветать на себя не могу. Не могу! Не могу! — выкрикнула она и закрыла глаза ладонью.— Почему вы не верите мне? Почему?
— Потому, что имеем веские основания не верить. Партизаны всегда осведомлены обо всем, что у нас происходит. Кто им эти сведения передает? Ну, скажи, Усачева, кто?
— Не знаю кто. Откуда я могу знать? И почему на подозрении оказалась я? Прошу доказать мою вину фактами. Докажите виновность!
Вельнер встал из-за стола и начал ходить по кабинету, бросая колючие взгляды то на Настю, то на Брунса. Брунс стоял и молчал, склонив голову, о чем-то размышлял. А Вельнер нервничал, снова сел и, посмотрев на Настю, продолжал:
— Самое веское доказательство — ты, Усачева, выкрала списки тех людей, которых должны отправить в Германию.
— Какие списки? — спросила она, как будто не зная, о чем он ее спрашивает.
