— Я спрашиваю — с кем?
— Ни с кем,— ответила она.— Делайте со мной, что хотите, но клеветать на себя не могу. Не могу! Не могу! — выкрикнула она и закрыла глаза ладонью.— Почему вы не верите мне? Почему?
— Потому, что имеем веские основания не верить. Партизаны всегда осведомлены обо всем, что у нас происходит. Кто им эти сведения передает? Ну, скажи, Усачева, кто?
— Не знаю кто. Откуда я могу знать? И почему на подозрении оказалась я? Прошу доказать мою вину фактами. Докажите виновность!
Вельнер встал из-за стола и начал ходить по кабинету, бросая колючие взгляды то на Настю, то на Брунса. Брунс стоял и молчал, склонив голову, о чем-то размышлял. А Вельнер нервничал, снова сел и, посмотрев на Настю, продолжал:
— Самое веское доказательство — ты, Усачева, выкрала списки тех людей, которых должны отправить в Германию.
— Какие списки? — спросила она, как будто не зная, о чем он ее спрашивает.
— И ты не знаешь об этих списках? Люди разбежались, и мы не можем их найти.
«Вот и хорошо, что не можете»,— подумала она и ответила Вельнеру:
— Вы сами себе противоречите, господин вахтмайстер. Говорите, что люди добровольно изъявили желание поехать в Германию, и вдруг — разбежались... Этого не могло случиться... Не могло!
— Молчать! — заорал Вельнер.— Ты еще смеешь мне дерзить, дрянная девка! Я заставлю тебя отвечать как положено! Заставлю! — И он, размахивая руками, подбежал мелкими шажками к ней.
Брунс стоял в стороне и хладнокровно наблюдал за этой сценой.
— Мы уничтожим тебя, Усачева, в два счета! Растопчем! — орал Вельнер, но почему-то не ударил, хотя она и приготовилась к удару.— В последний раз предупреждаю... Ну, говори!..
— Ничего не могу сказать, господин вахтмайстер,— твердила одно и то же Настя.— Служила верой и правдой немецкому рейху. Честно несла службу. Вы сами знаете, что пригласил на работу меня господин Брунс. Он и сам подтвердит. Правильно я говорю, господин Брунс?
— Да, я предложил Усачевой стать переводчицей. Я надеялся, что она будет честно служить немецкой нации, притом она владеет немецким. А это кое-что да значит.
— Да, кое-что значит! Она специально обучалась немецкому языку с целью засылки вот сюда, к нам! — запальчиво проговорил Вельнер.— А мы рты разинули... И ты, Брунс, в первую очередь способствовал этому. Ты, и только ты!
— Я предложил, как и всякий мог на моем месте предложить. Не мог же я читать мысли другого человека...
— Заварил кашу, а теперь расхлебывай,— пренебрежительно буркнул вахтмайстер.— А я по долгу своей службы, Брунс, обязан доложить обо всем этом вышестоящей инстанции, там разберутся и, пожалуй, привлекут тебя, Брунс, к ответу.
— Ну, не пугай меня, Вельнер, не пугай. Может, и не шпионка она, может, мы ошибаемся. Вместе с тобой ошибаемся, Ганс. И брось, пожалуйста, горячиться.
— Я никогда не ошибался и, работая только в интересах Германской империи, должен постоянно и беспощадно бороться с врагами родины и их пособниками. Должен изобличать партизанских лазутчиков и шпионов.
Настя слушала высокопарные тирады фашиста и понимала, что не все гладко у немцев не только на фронтах, но и в Острогожске. Можно сказать, земля горит под ногами, потому и суетятся, нервничают, срываю злобу на безвинных людях. Убивают, томят в застенках, отправляют в рабство. Вельнер мог погубить и Настю в любую минуту, просто приказать, чтобы ее повесили. Она понимала, что матерый фашист ненавидит ее и каким-то внутренним чувством определил точно и бесповоротно, что она враг, а раз враг, то врага уничтожают. Она немела от недоброго предчувствия. Могут быть два исхода: или она погибнет, или все еще будет жить — жить в неволе, за решеткой, в концлагерях, где та же медленная смерть.
И на этот раз бить ее не стали. Вельнер предложил еще подумать. И вот она снова в камере, одна, со своими горькими раздумьями. Одна — и как это страшно! Хоть бы с кем посоветоваться, как отвечать на вопросы палачам... Хотя бы повидаться с дядей Васей: что бы он посоветовал? Что бы сказал? А возможно, и он в этих же застенках и тоже размышляет, как быть и что предпринять. Какова-то судьба Ольги Сергеевны, жива ли? Господи, какой кошмар! Уж скорей бы все это кончилось! Эти бессонные ночи. Мама, родная мамочка! Где ты? Что думаешь обо мне? И знаешь ли, где я? Она так хотела повидаться с матерью, поговорить хоть минутки две-три и проститься, может быть, навсегда. Да, навсегда...
На следующий день к ней в камеру пришел Брунс, Надзиратель открыл ему дверь, и Брунс остановился у порога. Она приподняла голову, ждала, что он скажет. Потом дверь снова заскрипела: надзиратель внес табурет и поставил его в некотором отдалении от Настиной койки. Брунс сел, закинув ногу на ногу. «Что его принесло сюда? — подумала Настя.— Начнет, поди, уговаривать: дескать, признайся, раскаяние принесет свободу». Но разве может она открыть фашистам правду? Нет, нет, она будет таить эту святую правду до самого конца. Ничего она им не скажет, в том числе и Брунсу. Она смотрела на него и ждала. От Брунса пахло жасминовым одеколоном, и эти запахи очень остро воспринимались в затхлой и вонючей камере.
— Я пришел сюда,— наконец начал Брунс,— чтобы облегчить твое положение, Усачева. А положение твое серьезное. Вельнер подозревает тебя в шпионаже в пользу партизан. Если факты подтвердятся, тебя ждет неминуемая смерть.
«Значит, только подозревают.— Эта мысль обожгла. Сердце забилось сильно и тревожно.— Только подозревают. Значит, улик у них пока никаких нет». Она смотрела на Брунса, словно на избавителя, который принес ей такую обнадеживающую весточку. Значит, есть надежда и надо держаться, во что бы то ни стало держаться и свою причастность к партизанам отрицать.
— Я не боюсь смерти,— ответила Настя.— Что моя смерть? Избавление от мучительных пыток... Нет, Брунс, я не боюсь умереть.— Так она говорила ему, а на самом деле боялась умереть. Она хотела жить, очень хотела вырваться из этой тюрьмы.— Убьете меня, убьете еще несколько человек. Убьете сотни, тысячи... И от этого ничего уже не изменится. Решительно ничего!..
— Как это понять? — спросил Брунс.— Какой смысл в этих словах?
— Смысл простой.— Она посмотрела ему в глаза и добавила: — Ужели, Брунс, вы не разгадали значения этих слов?
— Прошу пояснений.
— Истина теперь очевидна,— спокойно продолжала она,— И она заключается вот в чем: Германия проиграла войну. Неужели не понимаете этого вы, Брунс?
Она говорила медленно и внятно. Сказала и спохватилась, что так сказала. Даже испугалась. Но сказала-то правду. И может быть, этой невинной правдой погубила себя. Ужель погубила?
