— Откуда этот новый галстук? И все эти пластинки? Где ты обедала?
— Постой, — сказала Люсиль. — Не надо кричать… Надеюсь, ты не думаешь, что я занималась проституцией?.. Не будь смешным, по крайней мере…
Пощечина застала ее до такой степени врасплох, что она еще несколько секунд стояла с прежней уверенной улыбкой на губах. Потом почувствовала, как щека стала теплой от прилившей крови, и машинально поднесла к ней руку. Но этот чисто детский жест лишь больше взбесил Антуана. Как у всех беззаботных людей, вспышки гнева у Антуана были длительными и мучительными. Надо признать, что в этих случаях больше доставалось жертве, чем палачу.
— Я не знаю, чем ты занималась, три месяца ты мне непрерывно лгала. Вот это я знаю точно.
Воцарилось молчание. Люсиль думала о своей щеке. Ее охватил гнев, но вместе с тем ей было интересно: а что делают обычно в подобных ситуациях? Ей и раньше казалось, что в своем гневе Антуан перегибает палку.
— Шарль? — спросил Антуан.
Ничего не понимая, она уставилась на него.
— Шарль?
— Да, Шарль. Все эти галстуки, пластинки, блузки… Вся твоя жизнь.
Наконец она поняла. В первую секунду она чуть было не расхохоталась, но остановилось, увидя его бледное, охваченное бешенством лицо. Она вдруг страшно испугалась, что потеряет его.
— Нет, нет, это не Шарль, — быстро залепетала она. — Это Фолкнер. Постой, я сейчас все объясню тебе. Деньги я получила за колье… Я продала его.
— Но я же его видел еще вчера.
— Это копия, посмотри повнимательней. Попробуй надкуси бусинку и сразу поймешь…
Она явно не вовремя предложила Антуану кусать бусы и сразу же это почувствовала. Не стоило и читать ему Фолкнера. Да, лгать у нее получается лучше, чем говорить правду. Щека по-прежнему горела.
— Я больше не могла там работать.
— Да ты ходила туда всего две недели…
— С меня хватило. Я пошла на Вандомскую площадь, продала колье и заказала фальшивое. Вот и все.
— И что же ты делала все эти дни?
— Гуляла, сидела дома, ну… как раньше.
Он смотрел ей в глаза, и она была не в силах выдержать этот взгляд. В то же время она знала, что если не смотреть человеку в глаза, то он окончательно уверует в то, что ты лжешь. И она мужественно не отводила взгляда. Золотистые глаза Антуана потемнели, и Люсиль подумала, как он красив в своей ярости. Редкий случай — обычно злоба уродует лица.
— Почему я должен тебе верить? Три недели ты беспрерывно лгала мне.
— Потому что мне больше не в чем признаваться тебе, — ответила она устало и отвернулась. Она прижалась лбом к стеклу и стала смотреть на улицу. Там беспечно прогуливался кот. Беспечно — по такому-то холоду!
— Я столько раз говорила тебе, что не создана для… этого, — сказала она спокойно и примирительно. — Если бы я осталась там, то превратилась бы в уродку или умерла. Я была так несчастна, Антуан. Это все, в чем ты можешь упрекнуть меня.
— Почему же ты ничего не сказала?
— Ты был так рад, что я работаю. «Интересуюсь жизнью». Что ж, подумала я, почему бы не притвориться.
Антуан повалился на постель. Два часа он терзался отчаянием и ревностью. Вспышка гнева окончательно обессилила его. Он верил ей, он знал, что она говорит правду, и эта правда успокаивала его. Но сколько в ней было горечи! Все это время она была одна. Она обречена всю жизнь быть одной. В какое-то мгновение он подумал, что, может быть, было бы даже и лучше, если она изменила бы ему. Словно издалека кто-то другой произнес:
— Люсиль… Люсиль, ты совсем не доверяешь мне.
Она склонилась над ним, стала целовать щеки, лоб, глаза, шепча, что любит его, что никогда никого не любила, кроме него, что он просто сумасшедший, жестокий сумасшедший. Он отталкивал ее. Он даже улыбался. Он был в полном отчаянии.
Прошел месяц. Люсиль перешла на легальное положение, но всякий раз, когда Антуан, вернувшись с работы, спрашивал, чем она занималась все это время, ей было стыдно отвечать: «Ничем». Нет, он не издевался над ней, он спрашивал машинально. И все-таки спрашивал… Порой в его глазах скользила безысходная грусть, неуверенность. Но что-то изменилось. В минуты любви в нем словно просыпалась ярость. Потом он откидывался на спину, и она склонялась над ним. Он смотрел на нее и не видел. Она превращалась в корабль, исчезающий в море, или облако, тающее в поднебесье. Она словно ускользала от него, убегала… Еще никогда он не любил ее так сильно, и он говорил ей об этом. Тогда она падала рядом на подушку, закрывала глаза и затихала. Говорят, что люди забыли цену словам, но люди так же забыли, сколько безумства и абсурда может быть заключено в молчании. Сквозь прикрытые веки перед Люсиль проплывали обрывки детства, далекие лица знакомых, более четко — лицо Шарля. Она вдруг видела галстук Антуана на полу в спальне Дианы, огромное дерево в Пре-Кателан. Раньше все эти обрывки складывались в ясную картину, которую она называла «Моя жизнь». Это было раньше, когда она была счастлива. Теперь все было не так безоблачно, и воспоминания были подобны груде битого стекла. Антуан был прав: что с ними будет, куда они идут вдвоем?… И эта кровать, которая раньше была прекрасным кораблем, теперь превратилась в хлипкий плотик, брошенный на волю волн. А комната, когда-то такая родная, стала декорацией в чужой, непонятной пьесе. Антуан так много говорил о будущем, так хотел донести до Люсиль это понятие… Наверное, тем самым он и уничтожил его.
Однажды в январе она проснулась от тошноты. Антуан уже ушел на работу. Он теперь редко будил ее уходя, словно она была больна. В ванной ее вырвало. Она не удивилась. На батарее сохли чулки, которые она постирала накануне. Это была ее последняя пара. Она подумала об этом, потом о том, что комната такая же маленькая, как и ванная, что у них нет денег… Нет, ребенка оставлять было нельзя.
У Люсиль оставалось всего сорок тысяч франков, и она была беременна. Долго же она боролась, но жизнь все-таки настигла ее. Как говорится в книгах и как считают люди — те самые, с которыми она ездит в метро, — безнаказанность наказуема. Антуан любит ее и воспримет эту новость так, как она того захочет. Если она скажет: «У меня прекрасная новость», он обрадуется. Она была уверена. Но она не имела права оставлять ребенка. Потому что он окончательно лишит ее свободы и тем самым сделает несчастливой. А потом, она сама довела Антуана до того, что страсть поглотила все: любая неприятность становилась испытанием. Она слишком сильно любила Антуана, или наоборот — слишком мало. Но как бы то ни было, она не желала этого ребенка. Ей был нужен только он, Антуан, счастливый, с золотистыми глазами, светловолосый, свободный в любую минуту покинуть ее. Уж в этом-то, по крайней мере, она была честна: не желая брать на себя ответственность, она и не старалась переложить ее на чужие плечи. Не время было мечтать о маленьком трехлетнем Антуане, бегающем по пляжу. Не время было мечтать о большом Антуане, со строгим лицом исправляющем домашнее задание сына. Настало время открыть глаза: измерить длину комнаты и длину кровати, сравнить зарплату няньки с зарплатой Антуана. Ни то, ни другое не сходились. Да, конечно, есть женщины, которые бы выкрутились. Но она никогда не была такой. Не время строить иллюзии, тем более на счет себя самой.
