— Я здесь, дорогой. Сейчас позвоню, чтобы принесли еще одну чашку. Я не видела, как ты пришел. — Когда я прочистила горло, серебристый голос приобрел ледяной оттенок. — Кто там?
Я быстро прошла по полированному полу, но не успела назваться, как она обернулась. Все хилые надежды, что мисс Трент менее привлекательна, чем я слышала, немедленно разлетелись вдребезги. Я смотрела в лицо, красота которого очевидна любому глазу. Изящное лицо сердечком, миндалевидные изумрудно-зеленые глаза, темные ресницы. Нос классический и прямой, рот маленький и губы, изогнутые в виде лука Купидона. Эти губы раздвинулись в удивленную улыбку, я заметила маленькие ровные белые зубы.
— О, это вы, — сказала она.
— Я — Мадлен Брэдли, — ответила я.
— Знаю.
Зеленые глаза осмотрели меня с откровенным интересом с головы до пят. Я сознавала, что мои волосы с их неудержимыми волнами кажутся непослушными рядом с ее гладкой черной блестящей челкой и элегантной прической.
Я отдала ей цветы, конфеты, конверт и загадочный пакет. Я спросила, чувствует ли она себя лучше.
— Намного лучше, спасибо. — Тон заставил меня подумать, что осмотр чрезвычайно улучшил ее настроение. — Вы весьма отличаетесь от того, что я ожидала, — заметила она.
Я ничего не сказала, просто потому, что на такое замечание нечего ответить.
— Не похожи на описание Джеймса, — добавила она.
По-дурацки я спросила:
— Как он меня описывал?
— Забавной.
Я была оскорблена до глубины души. Я глухо спросила, не поставить ли мне цветы в воду, но она быстро возразила:
— О нет, сейчас придет медсестра. Я даже не знаю, куда их поставить. Впрочем, цветы очень милы. Мои любимые. Вам, должно быть, Джеймс сказал. Теперь садитесь и давайте разговаривать.
Она показала мне на стул, приготовленный, без сомнения, к вечернему посещению мистера Фицджеральда. На сиденье лежал бинокль.
— Только уберите его на стол. Я развлекаюсь иногда наблюдением за людьми в парке. — Красивые губы улыбнулись. — Вас удивит, как далеко отсюда видно.
Значит, в конце концов, все-таки Ева сказала мистеру Фицджеральду про мою встречу в парке с доном Рамоном? Но, если так, почему? И за что тогда извинилась Хестер?
— Я слышала, вы тоже были на ножах, — заметила Ева, когда я пересказала все пожелания от остальных сотрудников посольства и исчерпала репертуар служебных анекдотов, включая ее любимые, в которых я представала в глупом и незавидном свете.
— Мистер Фицджеральд сказал вам, верно? — спросила я, смущенно глядя на шрам в виде лепестка на моем запястье.
— Джеймс? Да, он рассказывает почти обо всем, что происходит.
— Он очень добр, — сказала я.
— Он такой. Суровый, но добрый. — Ее красивые глаза сощурились. — Но если хотите маленький совет…
Я не хотела. О, как я не хотела! Но знала, что неотвратимо получу его.
— Не перепутайте.
— Что? — спросила я, не смотря на нее и заливаясь краской.
— Доброту с чем-то…
— С чем?
— Другим.
— Например?
— Скажем, любовью. Джеймс — очень своеобразная личность. Его сердце… — Она тряхнула небольшим бумажным пакетом в руке.
— Заперто, как его драгоценная канцелярия, — горько и сердито ответила я и встала.
Ева Трент смотрела на меня с холодным удивлением. Она открыла красивые губы, чтобы дать достойный отпор, но я была избавлена от него. В дверь раздался стук, небрежный, словно человек имел право войти. Мистер Фицджеральд, я была уверена, от досады краснея еще гуще.
Вошел высокий нервный мужчина в белом халате. Он появился в дверном проеме балкона и посмотрел сквозь меня, словно я невидимка или сделана из стекла, как и окно.
— Ну-у, — спросил он вечно популярную, вечно окруженную заботой Еву с протяжным канадским акцентом, — и как сегодня поживает моя маленькая пациентка?
Я незаметно удалилась, меня не окликнули и не попрощались. Я вытерла слезы в тихом, слишком быстром лифте. Когда я попрощалась с улыбающейся регистраторшей, то была решительной, собранной и с сухими глазами.
— Hasta la vista[14], — сказала она. — Возвращайтесь скорее.
Никогда, думала я, никогда. Я побывала в клинике. Рана прижжена. Но никогда сюда не вернусь. И больше не влюблюсь даже чуточку. С равной уверенностью я могла добавить: и никогда человек, которого я люблю, не полюбит меня.
— «Никогда» — слово, которое никогда не появляется в чарагвайском словаре, — пошутил дон Рамон в ответ на мой шепот: «Я думала, вы никогда сюда не придете».
Это произошло во время приема в резиденции на следующую субботу. Дон Рамон только что вошел, поцеловал руку миссис Малленпорт, щелкнул каблуками его превосходительству, низко склонился к руке Хестер, касаясь ее губами в самой строгой манере чарагвайцев по отношению к не состоящим в браке девушкам, или, возможно, потому, что они ненавидели друг друга. Потом подошел к столу, где я помогала Чико подавать стаканы. Он рассмеялся над моим удивленным видом.
— Даже вы, уравновешенные британцы, — продолжал дон Рамон, — вместо «никогда» говорите «когда полетят свиньи». А теперь, пуф, свиньи летают каждый день. Если такое происходит даже в разумной Англии, то случается и здесь, в волшебном Чарагвае. — Он поднял стакан, который я ему подала. — Все меняется, так что даже невозможное возможно. — Он улыбнулся, но его глаза тревожно сверкали, словно этот вечер почему-то очень важен для него.
Дон Рамон был одет формально — в безупречный белый костюм, его темные волосы тщательно причесаны. Он невероятно красив, подумала я. И все же я думала об этом с возникшей дистанции. Заново возникшей.
— Вы подразумеваете, сеньорита, что я не часто бываю здесь на этих формальных приемах, что я предпочитаю мою страну и простых людей?
— А иногда и людей из других стран, — улыбнулась я.
— Ах, вы насмехаетесь. Напоминаете о моем нетрадиционном появлении в гасиенде «Дель Ортега»?
Я кивнула. Полагаю, я выглядела довольно сурово, поскольку он тревожно спросил:
— Я ведь не вызвал вашего недовольства, сеньорита?
Я отрицательно покачала головой.
— Но той ночью, когда я поцеловал вас в моем автомобиле, когда вы нашли Петизо, — поклонился он, — за это я покорнейше прошу прощения.
— Все в порядке. Это был только поцелуй на ночь.
— Но непростительный. Я, как у вас говорят, быстро завожусь. Слишком порывист. Я не имел права использовать вас таким способом.
«Обращение» лучшее слово, чем «использование», подумала я. Но, естественно, я не поправила его.
