Если отец в первую секунду слегка растерялся, то теперь полностью овладел собой. По губам его скользила привычная саркастическая улыбка.
— Кажется, сынок, ты собирался немного поскандалить? Ты и в детстве отличался буйным нравом. Давай начинай. Будешь кидаться на пол и молотить по нему ногами?
Эта холодно-насмешливая манера общения всегда доводила Энрике до белого каления, хотя он сам нередко прибегал к ней, когда хотел кого-либо вывести из себя. Глубоко вдохнув и сжав кулаки, он мысленно досчитал до десяти, и лишь потом вызывающе посмотрел на отца.
— Наше соглашение аннулировано.
— Что? — На сей раз ему, кажется, и впрямь удалось поколебать невозмутимость отца. Тот ожидал бурной сцены, скандала, но только не лаконичного и твердого заявления. — О чем ты говоришь?
— Ты отлично знаешь, о чем. Ты первый нарушил правила.
— Послушайте, да что тут происходит? — спросил Гарсия, переводя вопросительный взгляд с отца на брата.
Ни тот, ни другой не удостоили его ответом.
— Наш договор яснее ясного гласил: никакого вмешательства. А ты вмешался. — Скрестив руки на груди, Энрике мерил отца гневным взглядом. — Можешь не отпираться. Я слышал твой разговор с Джемаймой.
— Разговор с Джемаймой? — присвистнул Гарсия, усаживаясь в кресло с видом взыскательного зрителя новомодной пьесы. — Вот теперь это становится и впрямь интересным.
Энрике и Франсиско Валдесы с одинаковым раздражением обернулись к нему. Энрике возвел глаза к небу.
— А ты уверен, что тебе не надо никуда идти? Управлять большим предприятием — штука тонкая. Тут глаз да глаз нужен.
— Ничего-ничего, — заверил его брат, устраиваясь поудобнее. — Когда все так хорошо налажено, дела идут своим чередом.
Вышвырнуть его сейчас можно было бы разве что силой. Да неудобно выгонять человека из его же собственного кабинета. Чертыхнувшись сквозь зубы, Энрике вновь повернулся к отцу.
— Ей-богу, я не шучу. Сначала я так разозлился, что не уловил смысла происходящего. Но теперь все понял. Ты вмешался, а значит, наше соглашение теряет силу. Я свободен. Как бы ни шли у меня дела к моему тридцатилетию, к тебе я не вернусь.
Франсиско Валдес нахмурился.
— Я вовсе не вмешивался в дела твоей компании. Я же обещал, что не стану пускать в ход деловые связи, мешать тебе заключать контракты…
— В самом деле? А попытка подкупить Джемайму, чтобы она уговорила меня все бросить или на худой конец просто отвлекала меня от работы, это не вмешательство?
Гарсия снова присвистнул, и отец пронзил его убийственным взглядом.
— Энрике, — теперь в его голосе послышались увещевающе-вразумляющие нотки: точь-в-точь мудрый пастырь перед неразумной, заблудшей овечкой, — я всегда заботился о твоем же благе. Да, ты попробовал свои силы, но и слепому ясно, что у тебя ничего не вышло. Эта стройка разорит тебя окончательно, ты останешься без гроша.
Гарсия вскочил с кресла.
— Энрике, значит, у тебя все-таки неприятности?
— Никаких неприятностей! Я отлично справляюсь. — Даже если мне придется вкалывать по двадцать часов в сутки и работать без выходных, я все равно добьюсь успеха! — сказал себе Энрике. — По правде говоря, отец, ты даже оказал мне услугу. Своими руками разорвал соглашение, которое стояло у меня поперек горла. И теперь я снова могу сам распоряжаться своей жизнью без оглядки на наш уговор.
— Но Джемайма не согласилась. — Франсиско Валдес предпринял последнюю попытку все исправить. — Она не приняла моего предложения — сказала, что ни за что не причинит тебе вреда. Так что, сам видишь, все осталось по-прежнему.
Трудно описать, какое облегчение испытал Энрике от этих слов, хотя и сам уже пришел к тому же выводу. Но все же ему хватило ума не попадаться на удочку.
— Это уже не имеет никакого отношения к делу. Мы заключили совершенно недвусмысленное соглашение. И там вовсе не говорилось, что попытка вмешательства обязательно должна быть успешной. Ты пойман с поличным.
Впервые в жизни Энрике видел, что отцу нечего возразить. Но это длилось недолго. Несмотря на непреклонность и упрямство, Франсиско Валдес был очень проницателен и умен, а в кое-каких вопросах — необычайно чуток. Он всегда мог отыскать уязвимое место в обороне противника и молниеносно сменить тактику.
— Твоя мать сказала, что у нее сложилось впечатление, будто на сей раз ты увлекся всерьез. Сказала, что ты отмалчивался, на вопросы отвечал уклончиво, но по глазам-то все было видно.
Энрике невольно улыбнулся. Во всем, что касается сердечных дел, мама была настоящей ведуньей — скрыть от нее хоть какое-то мало-мальски серьезное увлечение было поистине невозможно. Она удивительно тонко чувствовала душевный настрой своих сыновей, даром что они так различались меж собой.
— Это уж мое личное дело… Хотя, кто знает, может, благодаря твоим стараниям между нами с Джемаймой теперь все кончено.
Франсиско Валдес покачал головой.
— Нет. Эта женщина с ума по тебе сходит, невооруженным глазом видно. А вот ты, похоже, любишь ее гораздо меньше, иначе задумался бы о том, что ей по-настоящему нужно.
Энрике понимал, что отец просто-напросто подходит к старой теме с другой стороны, но его и в самом деле снедало беспокойство. Кроме того, теперь, в относительной безопасности — независимость завоевана! — можно было слегка ослабить оборону.
— Раз уж вы с ней так долго беседовали «по душам», может, ты знаешь, что ее так тревожит? Мне показалось, что во время нашего разговора она никак не могла сосредоточиться, все думала о чем-то другом, причем очень нерадостном.
Его отец удивленно приподнял бровь.
— Так ты не в курсе? Я же говорю, не очень-то ты стремишься проникнуть в душу своей возлюбленной. Честно говоря, я был изумлен, что она и без моей подсказки не стала уговаривать тебя вернуться в семью, к солидному и, главное, гарантированному заработку.
— Для Джемаймы, как и для меня, деньги не главное, — возразил Энрике.
— Легко тебе говорить! Ты-то никогда по-настоящему не бедствовал, никогда не сидел без цента в кармане, — язвительно ответил отец. — И никогда не заботился ни о ком, кроме себя. А вот твоей Джемайме приходится делать и то, и другое. Сейчас максимум, что грозит тебе лично, — это необходимость на некоторое время потуже затянуть пояс. А она мучается вопросом, сможет ли ее сестра продолжить учебу в следующем семестре, или же ей придется, как и самой Джемайме, проститься с мыслями об образовании. А Бобби… Как думаешь, приятно ли ей сознавать, что на следующий год его придется переводить в школу попроще и подешевле, а заодно забыть про все его увлечения: кружки-то тоже денег стоят, пусть и небольших. Все средства, что она откладывала на их образование, пропали.
