Меня в полиции спросили, не выглядела ли та девушка расстроенной. Я сказала, что нет. Она вела себя совсем как обычно. Сидела, кофе пила, книгу читала. Она вечно приносила с собой всякие разные книги. Это брюнетки придумали, что все блондинки — дуры. От зависти. Та блондинка была очень умная. Мне случайно запало в память название одной из книг. Проходила мимо и взгляд упал. «Так говорил Заратустра». Я даже попробовала её прочесть потом, муть редкостная, но сразу видно, что для умных. Просто это мне кажется, что муть. Потому что я не понимаю. Вот только какая тема мне оттуда запомнилась: он говорил, этот Заратустра, что больше всего нужно бояться похотливых женщин. Странный какой-то, ей богу. Закомплексованный. Нормальным мужикам это, вроде как, нравиться должно…
В последний день, перед тем как пойти на мост, блондинка тоже читала. А когда встала, оставила книгу на столике, непринужденно так, на краю, будто бы собиралась вернуться. Я, к сожалению, не подсмотрела, что за книга. Не успела. Её потом забрали в материалы дела.
Может, там было такое понаписано, что она сразу поняла про жизнь что-то страшное, а я, например, не поняла бы, зачитай я эту книгу хоть до дыр, и кто-то другой не понял бы, а она поняла, потому что есть вещи, которые открываются не всем. И слава Богу.
Один мой друг говорит, что слишком умным быть плохо. Я думаю, он прав. Когда все вокруг намного глупее, тебе даже поговорить не с кем. Неинтересно. По-моему, это совсем грустно, так жить. И ещё он говорит, этот друг, что знания лишают вещи и явления романтического флера. Вот, говорит он, к примеру, закат, скажите, видели ли вы что-нибудь прекраснее оттенков закатного неба? А я, говорит он, знаю, что это просто рассеяние света на атмосферных частицах. Вот.
Но дуракам совсем, дуболомам, я думаю, тоже плохо приходится. Всяк объегорить норовит. Лично я считаю, что нужно быть как все. Середнячком. Это самое лучшее…
И всё-таки, будь у меня такое хорошее образование, как у той блондинки, я в жизни не кинулась бы с моста! Ведь это же так здорово, иметь возможность работать хоть где-нибудь кроме дешёвых закусочных! Да и деньги у неё были. Одевалась она шикарно, всё известные брэнды, стиль с иголочки, и не жалко было ей в таком шмотье в реку прыгать?
Меня спросили в полиции, не имелось ли у неё каких-либо крупных финансовых затруднений, про кредитки, всякое такое. Я им сказала, что нет. Они, кажется, с тем парнем, которому она сказала «целую, до вечера» даже хату новую собирались покупать. Я слышала, как она обсуждала по телефону какие-то евро-планировки. Вот в жизни не кинулась бы с моста, предложи мне кто-нибудь переехать из моей хрущёвки хоть куда-нибудь! Чем больше живешь, тем больше удивляешься.
Ну не было ведь у неё никаких причин!
Вот в нашей школе девочка училась, Настя. Она в четвертом классе с собой пыталась покончить. Порезала руки себе в туалете бутылочным осколком. Но у неё была причина. И очень большая причина. Несчастная любовь. Она в Сашку Круглова была втюрена, а он сказал, что она уродина. Вот вам смешно, а её это чуть до смерти не довело. Весь коридор кровищей залила. Она вообще странная была, эта Настя. Учиться не хотела, двоек вообще не боялась, хоть пять штук в ряд ставьте — плевать, смотрела исподлобья, подозрительно как-то, как волчонок. С бабушкой сумасшедшей жила и с матерью алкоголичкой. Потом её перевели из нашей школы, чтобы она разлюбила Круглова, и я не знаю, что с ней потом стало…
А ещё меня спросили, не звонил ли той блондинке кто-нибудь перед тем, как она пошла на мост.
Никто не звонил. Именно в тот день — никто.
Я вспомнила только, что неделю, может, тому назад, она говорила с кем-то по телефону, и это показалось мне не совсем обычным. Она сначала сидела вся спокойная, с улыбкой, а потом как-то вдруг резко побледнела, засуетилась; изображая беспечность, быстро наговорила в трубку каких-то ничего не значащих любезностей и распрощалась, видно было, что она чем-то жутко взволнована. Может, этот собеседник сообщил ей какую-то ужасную новость или просто сказал нечто настолько оскорбительное, что после такого и жить не стоит. Хотя… Я ни за что не кинулась бы с моста, вздумай кто-нибудь меня обругать. Как бы я в ответ его обложила! Не приведи бог! У меня дед на флоте служил. Он такие комбинации известных слов знал, закачаешься. Он частенько заряжал на меня, когда я в детстве его не слушалась. Просто люди есть двух типов. Такие, которые сразу ответят, и такие, которые смолчат и пойдут в уголок плакать…
Но этот звонок был, я уже сказала, не в тот самый день, а примерно за неделю до. И вряд ли вообще он имеет отношение к делу. Я просто так рассказала про него в полиции, потому что я чистосердечная и всё рассказываю.
Я даже потом сама спросила у следователя, удалось ли, в итоге, понять, что с нею случилось, с блондинкой-то… Интересно же.
Он сказал — нет. У неё не было совершенно никаких причин.
И в голову мне пришла тогда вот какая фишка. Пока я была совсем маленькая, бабушка иногда брала меня с собой в церковь. Там по воскресеньям священники читали проповеди, и одного из них я очень хорошо запомнила, у него были глаза зловещие, почти совсем черные, как у демона, непонятно, что вообще он в церкви делал, но он сказал как-то всей этой пестрой воскресной толпе: «Ад у нас внутри, братья и сестры, и рай там же, и только мы выбираем, который из них нам созерцать.»
Должно быть, так оно и есть.
САМАЯ ЛУЧШАЯ СМЕРТЬ
Рассказ
Она стояла у окна с телефоном в руке: высокая и крепкая, в узком платье до колен, перехваченном кожаным ремешком на талии. Много раз подряд набирала она один и тот же номер, поднося аппарат к уху, хмурилась, напряженно вслушиваясь то в тишину и шуршание, то в бестолковые обрывки чужих разговоров, то в короткие гудки или механический голос робота на телефонной станции — все операторы мобильной связи были перегружены — дозвониться было невозможно.
С улицы доносились резкие автомобильные сигналы, крики, завывание сирен — гигантские пробки образовывались повсюду — она поглядела вниз — улица с высоты двадцатого этажа представлялась разноцветной мозаикой из автомобильных крыш, бегущих людей, полицейских касок и режущих глаз всплесков проблесковых маячков.
Она присела на подоконник, вытянув длинные сильные ноги в блестящих капроновых чулках и черных лакированных туфлях. Снова набрала номер — шуршание, гудок. Длинный. Впервые за последние полчаса. Ещё один. Тоже длинный. Неужели получилось? Она боялась поверить, сердце её радостно заколотилось. Третий длинный гудок и — наконец-то! — голос. Тот самый голос.
