Пальцы ее гладили чуть влажные от пота черные волосы, примявшиеся там, где во время безумного физического напряжения матча их прижимал твердый шлем. Вся дрожа, едва не теряя рассудок от желания, она приникла к нему, ноги больше не держали ее.
Чувствуя взаимность, Люк еще крепче припал к ней в поцелуе, лаская сквозь тонкий шелк платья ее грудь и напряженные соски, все более распухавшие по мере того, как его пальцы расстегивали пуговицы и гладили теплый атлас ее кожи.
Ни о каком сопротивлении Верити уже не помышляла. Почувствовав прикосновение его пальцев к обнаженной груди, она полностью отдалась бешеному желанию, и ей было уже все равно, сможет ли она потом жить спокойно или нет… По правде говоря, покой она потеряла уже в их первую встречу, и до тех пор, пока будет сдерживать в себе это жгучее желание, ей ни за что не восстановить мир в своей душе.
— Люби меня. Люк, — шепнула она отчаянно. — Я хочу тебя… сейчас, пожалуйста…
— Верити… — простонал он, но, вдруг ослабив объятья и чуть отклонившись назад, посмотрел на ее зардевшиеся щеки и помутневшие глаза. Во взгляде его блестела радость, смешанная со страстным желанием. — Я хочу тебя, сага, — пробормотал он неровно, растапливая ее в своей улыбке. — Но мне надо принять душ, боюсь, что запах пота и пыли не будет тебе приятен.
Она напряглась, вдруг опомнившись и застеснявшись, но Люк опять привлек ее к себе, подхватил на руки и быстро понес вверх по ступенькам через огромную золотисто-белую, наполненную солнечным светом спальню прямо в ванную, облицованную белым кафелем.
— Люк, отпусти меня! Что ты делаешь? — протестовала она, и он наконец поставил ее на ноги, обжигая ее улыбкой.
— Ну нет! Я уже знаю, что отпускать тебя опасно, — весело сказал он, включая воду и начиная раздеваться, так уверенно, что она застыла как парализованная. — Поэтому душ мы будем принимать вместе…
— Люк, не надо!
Не владея собой, смущаясь видом его обнаженного тела, она непроизвольно отшатнулась, когда он стал раздевать ее. Но по мере того, как он снимал то одну, то другую часть ее туалета, неизменно сопровождая это победным поцелуем, его непринужденность передалась и ей. В конце концов Верити оказалась под теплыми струями воды, смеясь и сопротивляясь, а затем, когда он начал намыливать и себя, и ее с таким коварным уменьем, она стала таять в его руках, чувствуя себя совершенно околдованной. Он помог ей выбраться из ванны и закутал ее в огромную махровую простыню. Верити уже чувствовала себя так, будто каждый день принимала душ вместе с Люком. В том, как он уверенно обращался с их телами, была какая-то здоровая, пленительная сила. И стоявший в его глазах смех растопил ее сердце.
— А теперь — в кровать, — скомандовал он, и смех вдруг улетучился из его глаз. Он раздвинул простыню и крепко прижал ее к своей еще мокрой груди. — Я так тебя хочу, что умру, если это сейчас же не произойдет, сага…
Чувствуя комок в горле, она прижалась лицом к жестким волосам на его груди и содрогнулась.
— Я люблю тебя, Люк, — прошептала она в отчаянии. — Я так тебя люблю…
Она смутно осознавала, что плачет, а он опять подхватил ее на руки и отнес на широкую кровать посреди спальни.
— Почему ты плачешь? — мягко спросил он. — Я тоже тебя люблю…
— Ты? Любишь? — Она чуть не потеряла сознание от неожиданно захлестнувшего ее счастья. — Правда?
— Правда. И сейчас ты увидишь, как сильно, Верити. — Его глаза блестели победным огоньком. — Так что плакать вовсе незачем.
Стоило ему произнести эти счастливые и такие утешительные для нее слова, как ее чувства разгорелись таким всепоглощающим, таким ярким огнем, что на другие слова времени не осталось.
Верити пламенела под незнакомой тяжестью его тела. Каждая клеточка ее открывалась при малейшем его прикосновении. Кожа Люка казалась холодной под ее все более дерзкими, чувствующими свою власть пальцами, медленно скользившими по его спине, плечам, бедрам.
В какой-то момент она испугалась — ее приглушенные вздохи довели его до такого состояния, что он, казалось, уже больше не мог себя сдерживать, но Люк все понял и, взяв себя в руки, стал медленно целовать ее. И лишь когда довел ее до исступления, она открылась ему навстречу — вся, целиком, прижимая его к себе в неописуемом восторге.
— Я так давно мечтал об этом мгновении… — пробормотал он с торжеством и, подняв ее бедра, вступил во владение ею. — Ох, Верити…
Она слабо вскрикнула, и он опять припал к ее губам, но, почувствовав неожиданную конвульсивную дрожь в ее ногах, замер. Потом приподнялся на руках и с растущим недоверием и сочувствием всмотрелся в ее побелевшее лицо.
— Ты девушка? — прошептал он, не сводя с нее блестящего взгляда. — Chica? No es posible…[21]
— Какое это имеет значение? — с трудом прошептала она, еще сильнее сжимая его крепкие плечи и думая только о том, как бы унять эту дурацкую дрожь. — Какая тебе разница?
Люк то ли застонал, то ли засмеялся.
— Конечно, сага, никакой разницы! — заверил он с мягкой иронией. — Если не считать того, что ты сделала меня самым счастливым человеком на свете…
И опять припал к ней в страстном, всепоглощающем поцелуе, как бы желая напиться из ее души. Жгущий ее огонь стал почти нестерпимым, а когда наступил тот долгожданный, но неожиданный, как взрыв, миг, ей показалось, что она сгорает.
Прошло много времени, почти целая вечность, прежде чем она смогла пошевелиться в теплом кольце его рук, прижимаясь к нему со счастливой улыбкой. Люк приподнялся на локте и повернул ее к себе. Синий свет струился из-под его тяжелых, как бы сонных век.
— Как ты? — спросил он шепотом.
— Чудесно!
Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, не веря в такое счастливое завершение их столь долгого противостояния, противоборства.
— Расскажи мне о твоей помолвке с Эдвардом, — попросил он, растягивая слова, и еще крепче прижал ее к себе, почувствовав, как она напряглась. — Нет, я вовсе не хочу начинать все сначала, сага. Но… как так случилось, что вы не были близки?
— Я понимаю… — Она успокоилась. — Я… я просто не была к этому готова. Однажды я запаниковала, и Эдвард проявил себя таким джентльменом, что больше не настаивал, как будто мы договорились дождаться свадьбы.
Выражение лица у Люка было такое, что не оставляло ни малейшего сомнения по поводу того, что он думал о таком джентльменском соглашении.
— Что же ты молчала? — мягко пожурил ее он. — Я был бы осторожнее.
— Осторожнее? Ты имеешь в виду… чтобы не было ребенка? — сердце у нее сжалось.
— Да ты что говоришь! — возмутился он, и в глазах его загорелись новые искорки. — Я же люблю тебя больше всего на свете!
