Я почувствовал, что на своей территории, Тони чувствовал себя гораздо увереннее и раскрепощеннее. Он перестал меня бояться, или делать вид, что боится. Он говорил нагло, открыто, даже немного с вызовом, что, как я понял, должно было заводить.
Меня это не прикалывало, но и не пугало, лишь, смешило. Мне стало обидно, что меня смешит собственное изобретение, мой вымысел, воплощение моего желания, мне было больно. «Неужели все мои мысли и желания столь ничтожны, что способны лишь смешить?!» – думал я.
Я начал снимать обувь, чтобы оставить ее в коридоре.
– Не снимай! – сказал Тони, – Здесь все равно грязно, да и не факт, что кошки нашей соседки, не выразят желание обозначить твои ботинки, как новый предмет на их территории! – рассмеялся он так, словно это происходило неоднократно.
Я смотрел. Он вошел в комнату, в первую дверь, что была по коридору, и позвал меня проходить за ним. Я вошел. Ободранные обои, старые постеры, открытый шкаф с покосившейся дверцей, куча грязных носков на полу, смятые джинсы и футболки, большой диван, музыкальный центр, колонки, телевизор, кучи кассет.
– Иди сюда! – сказал он, протягивая мне руки для объятий.
Он смеялся.
Я тоже.
Мы оба смеялись, но не слышали смеха друг друга.
Тони смотрел на меня своими миндалевидными практически черными, от расширенных зрачков, глазами. Я смотрел на него.
«Выеби меня!» – читалось в его взгляде.
«Я не хочу!» – читалось в моем.
… Я вспомнил, как когда-то в детстве, было мне тогда лет пять, я сидел на корточках, на полянке рядом с дачным домом, на мне были короткие штанишки в клеточку, сандалии, казавшиеся мне тогда девчачьими, потому как они были белого цвета. Папа постоянно говорил маме, что она покупает мне девчачью одежду и так нельзя. «Он же мужик!» – слышал я, как звуки папиного голоса раскалываются на осколки и падают вниз, с оглушительной скоростью, ударяясь о какую-то невидимую, но максимально значимую и сильную преграду.
– Что было, то я и купила! – безапелляционно отвечала мама.
Пожалуй, тот аспект, что прикрываясь отсутствие одежды, по крайней мере в детстве, в советском Союзе можно было спокойно, не подвергаясь никакой анафеме, носить вещи, который формально принадлежали другому полу. В этой стране выращивали андрогенов.
Мне нравились мои «женские» туфли, несмотря на то, что поскольку я был не слишком аккуратным ребенком, то вскоре они превратились в нечто, неопределенного пола.
Я сидел в траве, поймав маленькую букашку и сперва долго играя с нею, то, отпуская, то, снова ловя, сажая пробежаться по моей руке, или колену, я наслаждался тем доверием, которым это маленькое существо проникалось ко мне. Оно верило мне абсолютно и безгранично. И чем совершеннее была его вера в меня, ни как в бога, потому как бог может погорать, коли рассердится, а как в равного себе, только очень большого друга, который никогда не придаст, просто потому, что ему это не сможет придти в голову и всегда защитит. Тем больше наслаждения доставляло мне, медленно, не коем образом не скрывая своих намерений и желаний, оторвать ему, сперва одну лапку, потом – вторую. Он недоуменно смотрел на меня, не понимая еще, что происходит, словно человек, которому акула оторвала пол туловища, но он еще этого не осознал и потому продолжает в ужасе смотреть на уже не его мир. Потому я отрывал третью лапку, и четвертую. Некоторые, особенно верующие и подверженные внушению, продолжали жить и после этого. Хотя, может быть, они еще надеялись, что я их отпущу, и они, доковыляв на двух оставшихся, куда-нибудь в более-менее укромное и безопасное место, смогут отрастить оставшиеся?! Не знаю! Но я не скрывал от них, что пощады не будет.
Я получала наслаждение, экстатическое, сравнимое, наверное, лишь с оргазмом перевоплощения, удовольствие. В последствии я понял, что это было что-то вроде наркотика, кайф тот же, что и от общения с богом, или дьяволом, для кого как, или полит корректнее будет сказать, от познания чего-то сверх важного, но вот последствия…
Но тогда я просто наслаждался, примитивно и отрешенно, бездумно и, наверное, даже немного потеряно.
Доверие, абсолютная вера, невозможность допустить даже мысли о предательстве. Все это не рушилось, ни в тот момент, когда я открыто, говорил «я убью тебя», не позже, когда я начинал приводить свои угрозы в действие, ни в конце, когда уже можно было лишь попрощаться. Мне всегда казалось, что благодаря этой абсолютной вере, что я них внушал, даже самые ужасные из них, те, которым давно уже было заготовлено место аду, прощались и попадали в мир вечного блаженства. Скорее всего, я лишь оправдывал так свою жестокость, наличие которой в своих действиях, я ощутил в тот момент, когда увидел восторг глазах других мальчишек, с которыми я вынужден был играть и «дружить», потому как, по велению судьбы, мы на определенное время, оказались на одной территории. Их одобрение было самым тяжким оскорбление, которое я мог получить. Я знал, что если они меня осуждают, а еще лучше, не понимают, то я все делаю правильно, если же в их глазах читался восторг и абсолютное одобрение, то я понимал, что стою на не верном пути.
Создание той веры, той любви, которую не возможно и самому создателю разрушить. Вот истинное блаженство.
Несмотря на то, что отрывать букашкам лапки я перестал довольно скоро, не знаю даже потому ли, что осознал не стоящую моего наслаждения жестокость данного поступка, не думаю, что это меня бы остановило. Но вот понимание того, что объекты моего влияния, намного слабее меня, осознание, что я прошу уличную девку признаться мне в любви и быть со мной вечно, после того, как я дал ей ту сумму, о которой она и мечтать не могла, было не слишком большим моим достижением. В какой-то момент, и произошло это, к счастью, довольно скоро, я осознал всю убогость своих подвигов. Но, даже поняв это, я не отказался, да и сейчас не откажусь от мысли о том, что то наслаждение, которые м способны придумать и почувствовать никогда не будет сильнее чувства, что дает абсолютная, чистая, без малейших примесей, текущая, блестящая, ускользающая, мерцающая, не видимая, не осязаемая, не обоняемая, но максимально ощутимая, словно воздух, словно то, что проникает в кожу, легкие, в глаза, уши и ноздри, что заполняет и поглощает, но, не заменяя тебя собой, а, изменяя тебя, делая таким, каким ты никогда не мог бы быть, но каким где-то слишком далеко, в уже потерянном мире, должен был стать.
Я и сейчас признаюсь, что из всех искусственных наслаждений, то, которое дает чувство неуничтожимой даже тобою самим, как создателем, любви, самое сильное. Заставить полюбить, а потом разрушить взять, и убрать фундамент, вынуть тот пласт, на котором все держится. И вот если тогда, здание будет продолжать стоять, а точнее уже, висеть в воздухе, словно ничего не произойдет, вот тогда, можно наслаждаться своим мастерством.
