про него так. Это славный и смышлёный глупыш. Он как Буратино своим наивным носиком тычется в меня, и я чувствую, как лёд вокруг меня тает, тает, тает…
– Стеллка, – прыснула Шутова, – гляди, дотычется! У вас с ним хоть что-то было?
– Ну что ты! Он на меня смотрит как на деву Марию.
– Вообще, мы с тобой такие закомплексованные дуры …Другие вон что вытворяют. Я тоже до поры терпела…И чё? Хуже я стала для моего Витеньки? Да ничуть не бывало! Вот и ты, возьми да и отломи себе и Юрке такого кайфа…, а наутро фью-и-ить, – присвистнула Шутова, – только тебя Замараевка и видела.
– Нет уж. Я так не могу, – закрыв глаза, категорично замотала головой Стелла. – Если я ему позволю, то заберу с собой в Среднегорск. Одного боюсь: чтобы вместо одного несчастья – в моём лице, в итоге не получилось два. Вот закончу универ – папину пенсию сразу отменят. Как сама-то ещё устроюсь – неизвестно…А Юрочка, мой хороший неиспорченный мальчишечка, не готов пока к семейной жизни…
Глава пятая
1
Если о депутате говорят, что тот пластичнее амёбы – это свидетельство крайней беспринципности политикана; его готовности адаптироваться под какую угодно ситуацию, а если «правила игры» требуют того, то и «лечь под распоследнюю шлюху в кальсонах».
Если, оценивая акробатический трюк, зрители восклицают по поводу его исполнителя: «Невероятная пластичность!», то разумеют под этим способность гимнаста принять немыслимую позу, «сложиться втрое», продемонстрировать невиданную гибкость.
Отклики завзятых театралов о невероятной пластике актёра имеют в виду дар лицедея, позволяющий тому через свою индивидуальность выразить практически любую человеческую натуру; способность перевоплощения в иной образ. В этом смысле великий актёр подобен аморфной массе, принимающей форму окружающей обстановки.
Теперь плюньте на перечисленные примеры, как на ничтожную величину в сравнении с пластикой женщины. В этом качестве она непревзойдённа. По текучести ей уступает даже вода. Ради достижения поставленных целей она, в зависимости от обстановки, просочится подобно едкому дыму либо божественному благоуханию через микроскопическую щелочку, пролезет сквозь игольное ушко, минует хитроумнейшую преграду, мимикрирует в любое существо.
Там же, где не обойтись без твёрдости алмаза, дамы, для реализации своих далеко идущих замыслов, ненавязчиво и обходительно прибегают к эксплуатации мужчин, используя их наподобие лома, тарана, стенобитного орудия. Это позволяет феминам совершать свои проделки изящно и приятно, выходя из передряг причёсанными, прибранными, при макияже и с аккуратно почищенными пёрышками. А кавалеры-чернорабочие, на протяжении всей человеческой истории, в конечном итоге, лишь выполняют их заявочки и поручения.
Судите сами. Нет спора, что основоположником классического театра является великий Шекспир. Однако выполнил он данную миссию по женскому социальному заказу. Все знаменитые кутюрье (Коко Шанель – исключение, подтверждающее правило) – мужчины, да ведь щеголяют-то в их нарядах преимущественно женщины. Ну и что из того, что автор лучших вальсов – мужчина по фамилии Штраус? Ведь подвиг его на то слабый, но прекрасный пол. Вероятно, сию истину и постиг однажды очень и очень неглупый бородатый мыслитель, изрёкший приблизительно следующее: женские идеи, овладевшие мужчинами, становятся исторической материальной силой.
Немудрено, что и инициатором сотворения танцев (в целом) и балетного искусства (в частности) тоже явился главный эротический стимул вселенной. Сударыни придумали его явно для сугубо женских дел. Если человекообразные производители церемонию ухаживания ещё с пещерной эры стихийно тщатся свести к минимуму (буркнул очаровательной незнакомке пару нечленораздельных мычаний, как Герасим Муму, – и затащил в кусты), то дамы и танцевальные па тоже заставили служить тому, чтобы гедонистический церемониал ухаживания растянуть до целой возвышенной романтической увертюры.
Скажите, ну где ещё возможно так скрытно и интимно, и в тот же самый момент – открыто и публично, «препарировать» вдоль и поперёк подопытного джентльмена, вызвавшего у фемины интерес? Да исключительно в танце! Воздушное кружение и порхание – предпосылки к тому, чтобы, как бы мимоходом и невзначай, без всяких осложнений и последствий, изучить интеллект и находчивость кавалера, ощутить свежесть его дыхания, проверить наедине (и это при всех!) магнетическую силу его притягательности либо отсутствие таковой, а также прощупать и прозондировать, и очень тщательно прозондировать (увы и ах!) длину, толщину и прочие параметры его…кошелька. Понравилось – к вашим услугам второй тур вальса, танго, фокстрота…И знакомство углубляется и углубляется. Не понравилось – спасибо и до свидания. Ну, а коли дуэт дамы и кавалера на протяжении трёх туров кряду сливается в едином порыве, значит, танец выполнил главную свою функцию.
Кассету на портативном магнитофоне давно перевернули на обратную сторону, а Юрий беспрерывно кружил и кружил Стеллу в незамысловатом фокстроте. Сегодняшним февральским вечером в домике молодых специалистов устроили мини дискотеку. Но танцпол был без спиртного, ибо ранним утром следующего дня Кропотов с Бурдиным уезжали в Среднегорск.
После нескольких танцев в общем кругу, Марина утащила Виктора в кухоньку, благодаря чему Юрий и Стелла, уединившись в комнатке, в танцевальных ритмах проплыли расстояние, равное морскому переходу Магеллана. И ни у юноши, ни у девушки не возникло желания «сойти на берег». Они шутили, строили планы на будущее, болтали о котёнке Ваське и о других недавних событиях, что принадлежали им двоим.
– Юрочка! – как-то особенно любезно произнесла Стелла, когда они в ритме танго миновали, вероятно, уже мыс Горн или Огненную Землю.
И Кондрашов незамедлительно ощутил, что его сердце среагировало на зов бурными сокращениями, разогнавшими молодую и горячую кровь мощнее, чем торнадо вздымает волны Карибского моря.
– Да?! – вздрогнув, откликнулся он.
– А когда мы с тобой поссорились, ты обо мне думал?
– Угу. Я гнал мысли о тебе прочь, а они всё равно лезли и лезли в голову. И проникали, когда я спал.
– И тогда, что?
– Сказать?
– Обязательно!
– Но это было тогда…Когда был разлад…
– Я поняла…
И юноша, чуточку откашлявшись, смущённо признался ей доверительным полушёпотом:
Меня ты любишь лишь во сне,
Едва смежает ночь ресницы,
Тогда являешься ко мне,
И сладко снишься, снишься, снишься…
Приходишь, свежестью дыша,
Улыбкой девичьей чаруя,
Взлетает ввысь моя душа,
И ждёт с надеждой поцелуя.
Я свято верю в тот обман,
Любуясь призрачною тенью,
К утру рассеется туман,
И ты исчезнешь, как виденье.
Но ночь ты проведёшь со мной,
Я утолюсь частицей малою,
Ты станешь феею лесной,
А я – Иванушкой Купалою.
Жаль, наяву при встрече ты,
Не примешь трепетных признаний,
И, как всегда, сожжёшь мосты
Для исполнения желаний.
Коль милой всех надежд лишён,
Раз в мире этом я – приблуда,
Легко уйду в последний сон,
И не вернусь уже оттуда.
Так не зови же слабаком:
Мол, от невзгод сбежал нарочно…
Тебя я в мире жду ином!
Где ты моею будешь точно!
Партнёрша по танцу, воспринимая строки своего поклонника, обожгла его энергией громадных очей, синева которых потемнела, как Чёрное море перед штормом. Кондрашов близко-близко увидел её, беспредельно распахнувшиеся зрачки, дохнувшие бездонностью пучины Марианской впадины. И ему почудилось, что он – новичок-скалолаз, уцепившийся кончиками пальцев
