Я заперла дверь на ключ и опустилась на пол, стараясь отдышаться. Записка пахла духами Филиппа, и я молила Господа, что все это оказалось ошибкой. Пожалуйста, Господи. Ну пожалуйста. Я разрыдалась, потому что заранее знала ответ.
Собравшись с духом, я прочла: «Мадам, между нами все осталось по-прежнему. После второй стражи в библиотеке. Ваш Ф.». «Кто осмелится?» — «Я осмелюсь!» В голове у меня беспрестанно крутились слова нашей свадебной клятвы. Я повторяла их снова и снова.
Я поднялась на ноги. Отыскала на столике для рукоделия ножницы из толедской стали. Прошла в спальню, умылась, поправила волосы, посмотрелась в зеркало. Я тоже была красива. Мои щеки пылали. Я залпом выпила кубок вина из запасов Филиппа. Подождала немного. Распахнула дверь и приказала стражникам позвать моих придворных дам. Всех до единой.
Фрейлины явились, потупив взоры, рыжая была среди них. Не решаясь приблизиться ко мне, они сгрудились посередине комнаты. Мадам де Галлевин хотела было заговорить, но я жестом оборвала ее. Соотечественницы смотрели на меня со страхом и сочувствием. Я безмятежно улыбнулась и приказала двум испанским дамам, Бланке и Марии, усадить рыжую за стол. Дамы переглянулись. Я повторила приказ, возвысив голос. Рыжая заплакала. Мадам де Галлевин подала голос: «Что вы задумали, сеньора?» Но мою соперницу уже усадили на стул. Приблизившись, я связала ей руки за спиной цветными лентами, которые валялись на столе. Фрейлины подавленно молчали, словно толпа, наблюдающая за казнью. Я с подчеркнутой медлительностью распустила рыжей волосы, погладила их, запустила в них пальцы. На ощупь они оказались очень мягкими и шелковистыми. Я представила, как их ласкают руки Филиппа. Потом я взяла ножницы и принялась состригать пышные локоны под вой и стенания своей жертвы. Ее слезы нисколько меня не трогали. Я стригла и стригла, все быстрее и быстрее. «Кто осмелится?» — «Я осмелюсь». Рыжие пряди падали на пол.»Кто осмелится?» — «Я осмелюсь». Ножницы все стрекотали и стрекотали, пока моя соперница не превратилась в уродливого сопливого мальчишку с красным зареванным лицом.
Я опустилась на стул, уронив ножницы в складки юбки. Мадам де Галлевин развязала мою жертву, и фрейлины выбежали прочь. «Кто осмелится?» — «Я осмелюсь». Я собрала с пола отрезанные пряди и разбросала их на подушке Филиппа.
Когда он явился, я давно успокоилась и чувствовала себя опустошенной. Муж ворвался в мою спальню белый от бешенства. Он схватил меня за волосы и принялся избивать, выкрикивая страшные оскорбления. Филипп кричал, что я убила его любовь. Что он ненавидит меня. Да как я осмелилась? Не зря говорят, что я сумасшедшая. Рыжая (он назвал ее по имени, которое я не запомнила) достойна любви, как никто другой; он любит только ее и будет любить всегда, а я не смогу ему помешать. «Кто осмелится? Я осмелюсь!» — выкрикнула я. «Что?» — спросил он и снова занес руку для удара. Я отпрянула, и его кулак скользнул по моему виску. Потеряв равновесие, я свалилась под ноги мужу, но он поднял меня, ухватив за ворот платья. От бешенства глаза Филиппа вылезли из орбит, кулаки налились страшной силой. Меня охватил запоздалый страх. Я поняла, что, пока его обуревает ярость, мне лучше вести себя тихо. Я застыла на месте, сложив руки и опустив голову. Будь что будет, меня это уже не касается, решила я тогда. Моя покорность разозлила Филиппа пуще прежнего. Он схватил меня за плечи и принялся трясти, но я повисла в его руках, словно тряпичная кукла, безучастная к ударам и брани. Осознав это, Филипп отпустил меня и вышел вон, хлопнув дверью. Когда я попыталась выйти из комнаты, то обнаружила, что дверь заперта. Я всю ночь колотила в нее кулаками и ногами. Филипп наверняка слышал мои вопли. Его спальня располагалась точно под моей. Мне нужно было выместить хоть на чем-нибудь злость и горесть разочарования. Гнев и боль от побоев не давали мне уснуть.
Наутро Филипп отправил ко мне Теодора де Лейдена. Еще не отправившись от случившегося, я бродила посреди разгромленных покоев. Появление Теодора немного приободрило меня. Я не желала мириться со своим заточением, мне нужно было высказаться. Никто не смеет запирать меня. Сколько бы ни пытались, я не стану молчать. Слушая меня, Теодор подбирал с пола осколки и аккуратно складывал на столе, словно собирался составить из них мозаику. Когда я замолчала, он приблизился ко мне с отеческой улыбкой. Лекарь уселся рядом со мной, расправляя шаровары. У него была привычка во время размышлений играть многочисленными кольцами, унизавшими его длинные пальцы.
— Что скажешь, Лусия?
— Я не понимаю Филиппа. Как можно быть таким жестоким? Отца я тоже не понимаю, но мама, на худой конец, могла с ним развестись. А Хуана молодец, не стала покоряться. Очень многие современные женщины ни за что не решились бы на такое.
— Теодор де Лейден предложил принцессе более изощренную тактику. Примерно то же Исис говорила твоей маме. Гнев никогда не победит любовь, заметил старый лекарь, победить любовь можно только любовью. Красота жены никогда не оставляла Филиппа равнодушным. Вместо криков и обвинений Хуане стоило прибегнуть к древнему женскому оружию. Очаровать мужа, опьянить его сладкими ароматами, сплести сети соблазна. Пусть все видят, что муж любит ее по-прежнему. Это ли не самая сладкая месть? Теодор посоветовал Хуане позвать мавританских невольниц, которые сопровождали ее в Ларедо и помогали набраться сил перед дальней дорогой.
Мавританки знали тысячи способов обольщения. Они никогда не предали бы меня, не стали бы надо мной смеяться. Старшей среди невольниц я назначила Фатиму, рослую и мускулистую уроженку Альхесираса. Фатима была сильной и ловкой и не лезла за словом в карман. Мне нравился ее певучий андалусский акцент и уверенный вид человека, который многое повидал и ничего не боится. Филипп едва ли обратил бы внимание на мавританку: она скорее походила на мужчину, чем на женщину. Несмотря на суровый облик, Фатима выполняла свою работу с величайшей деликатностью, приходилось ли ей мыть мне голову или умащать тело маслом с апельсиновым ароматом. Мавританка велела поставить в моих покоях жестяную ванну, чтобы я нежилась в ней, сколько хотелось. Но какой бы влажной и шелковистой ни становилась моя кожа, душа оставалась бесплодной равниной. «Я сухая, совсем сухая», — думала я, закрывая глаза, и видела морщинистые руки матери, которая давно лежала в лихорадке и страдала от страшной жажды. «Королева очень плоха. Готовься, скоро ты взойдешь на престол», — писала мне Беатрис. Я пыталась вообразить себя правительницей не только Кастилии и Арагона, но и новых земель, открытых Христофором Колумбом (я видела адмирала Колумба, когда родители принимали его после возвращения из первого путешествия. Он вернулся в Испанию четвертого января тысяча четыреста девяносто третьего года, но в Барселону прибыл только в апреле. Мореплаватель предстал перед нами на площади у монастыря Санта-Клары в сопровождении двух разрисованных красно-синими татуировками полуобнаженных туземцев с костяными ожерельями и перьями на головах. Матросы несли за ним клетки, в которых сидели птицы с таким ярким оперением, что они больше походили на цветы, чем на животных. Колумб преподнес моим родителям ларец, наполненный фигурками обезьян и ящериц из чистого золота, листья табака и зерна неведомого какао, из которого потом стали делать шоколад). Я мечтала снарядить собственную экспедицию, чтобы своими глазами увидеть прозрачные воды моря, названного Карибским, и джунгли, полные удивительных зверей. Тамошние жители были чисты и наивны, они, в отличие от нас, еще не утратили ни благородства, ни целомудрия.
