Бредя вниз по улице к монастырю, я размышляла о заточении Хуаны. Я знала, что целую неделю не увижу ни улиц, ни машин, ни прохожих. Меня поглотят серые стены. Я вошла в подъезд, открыла дверь. Она захлопнулась у меня за спиной. Эхо от глухого удара преследовало меня до самой спальни. До выпуска оставались бесконечные полгода. Казалось, что желанный миг освобождения никогда не наступит. Что ждет меня и других воспитанниц? Как сложится наша жизнь? Между нами лежала пропасть. У них были родители, а у меня нет. Они были девственницами, а я встречалась с любовником. Они готовы были смиренно принять уготованную заранее судьбу. Я собиралась бороться за свое счастье. Препятствия существовали для того, чтобы их преодолевать. Потеря девственности могла помешать мне выйти замуж.
Мне не хватало родительского совета. Отец был преуспевающим банкиром, адвокатом по образованию, но карьера юриста меня не привлекала. До появления Мануэля я мечтала переехать в Нью-Йорк, поселиться у Исис и поступить на гуманитарный факультет. Например, исторический. Я была скорее наблюдателем, чем деятелем. Недаром меня так увлекла игра в прошлое. Будущее представлялось мне слишком туманным и ненадежным. Одно я знала совершенно точно: в нем не будет ни интерната, ни монахинь. И хотя монастырские стены мне смертельно надоели, выходить за них было страшно. Встреча с Мануэлем изменила мою жизнь, но что будет с нами, когда закончится история Хуаны?
Утром седьмого января тысяча пятьсот шестого года в порту мы с Филиппом взошли на борт шхуны «Жюльенна», отправлявшейся из Флесинга в Испанию. Со дня смерти моей матери прошло полтора года. Я велела принести кресло и осталась на палубе, чтобы поразмыслить о своих бедах. Кожаный плащ с меховой оторочкой надежно защищал меня от просоленного морского ветра. Мой муж пил вино в капитанской каюте со своими приближенными и, должно быть, злословил обо мне. Мне было все равно. Я с удовольствием припомнила, какую гримасу скорчил Филипп, когда я заставила его ссадить на берег стаю молоденьких девиц, которых он вознамерился везти с собой под видом моей женской прислуги. Он упрямился, но я заявила, что в таком случае останусь на берегу. Я долго готовилась к этому путешествию не для того, чтобы отравлять его ревностью.
Я закрыла глаза и глубоко вздохнула, стараясь, чтобы мое сердце билось в такт шуму волн. Позади оставались Фландрия и пятьсот пятый год, annus horribilis, год смерти моей матери.
Я давно была готова услышать печальную весть, и все же она застала меня врасплох. Филипп был рядом. Он уже видел себя королем и потому испугался, что я стану вести себя как безумная. Хуана Безумная (недруги давно зовут меня только так, и никак иначе. Страстная натура — добродетель мужчин, у женщин она считается приметой душевного недуга. А я привыкла доверять своим чувствам. Наверное, я просто не рождена для придворной жизни, насквозь пропитанной лицемерием). Я не закричала и не заплакала. Мой взор заволокла непроницаемая тьма, словно все беды навалились на меня разом. Вдруг стало нечем дышать. Меня охватил смертельный ужас. Мой вид, должно быть, испугал Филиппа. Он обнял меня, погладил по голове, подхватил на руки и принялся укачивать, как ребенка. От такой нежности я разрыдалась, и хлынувшие слезы смыли хищную тьму, сгустившуюся у меня перед глазами. Было начало декабря, и покои Куденберга успели выстудить первые зимние холода. Филипп приказал подбросить дров в камин, укутал меня в меха, прилег со мной на кровать и стал напевать колыбельную. Мы провели в постели без малого неделю. Мне хотелось спрятаться от горя. Тогда со мной впервые приключился этот чудовищный приступ слепоты. Словно дух матери коснулся моих век. В те дни Филипп снова спал рядом со мной, словно обнаженный бог, тогда-то мы и зачали Марию. Мы много разговаривали. Филипп просил прощения за то, что удалил моих слуг: по его словам, они замышляли тайком переправить Карла в Испанию и разлучить нас с нашим первенцем. Я не спорила, боясь, как бы на его место не пришел другой Филипп.
Впрочем, это был лишь вопрос времени. Мне стоило обо всем догадаться. По моей матери еще служили заупокойные службы, а Филипп уже приказал включить в свой герб гербы Кастилии, Леона и Гранады. Двести копий нового герба развесили на стенах кафедрального собора, и прохожие снимали передним шапки. Между тем, хотя Филипп был всего лишь консортом и принимать почести на самом деле полагалось мне, он проделал все это втайне, не интересуясь моим мнением. Как только позволили приличия, он сменил траур на пурпурные одежды и горностаевую мантию и провозгласил себя королем. В соборе я стояла на несколько ступеней ниже, чем он, в черном покрывале, и лучи его славы затмевали меня. Я не могла противостоять непомерному властолюбию мужа. Когда через несколько дней Мартин де Мохика принес известие о том, что кортесы признали меня недееспособной и объявили моего отца регентом, я даже не разозлилась, только подивилась ловкости короля и втайне порадовалась унижению Филиппа. Я решила, что отец хотел обезопасить мой трон от посягательств мужа. Пусть уж лучше в Испании правит арагонец, а не фламандец. Он, по крайней мере, говорит по-испански.
Чтобы придать свершившемуся видимость законности, отец испросил у меня дозволения править от моего имени. Он знал, что я совершенно здорова, и хотел убедиться в моей лояльности. Я покорно подписала все, что требовалось, но мой камердинер, будь он проклят, донес обо всем Филиппу, и он не только разорвал злосчастный пергамент, но и подверг жестоким пыткам отцовского секретаря Лопе де Кончильоса. Моя участь была немногим лучше. Филипп запретил испанцам входить в мои покои, а меня снова запер, да еще и выставил в коридоре дюжину стражников.
Избавившись от меня, Филипп и Гомес де Фуэнсалида подделали мою подпись и написали письмо, в котором я подтверждала права своего мужа на престол.
Не знаю откуда, но Фердинанду стало известно о подделке и о моем заточении. Тот пришел в ярость и пригрозил Филиппу, что сообщит всему миру правду о его делишках, если мне немедленно не вернут свободу и почести, положенные королеве Кастилии.
Стражу из моих покоев убрали. Сильнее моего отца Филипп боялся только своего, а император Максимилиан, встревоженный известиями о наших неурядицах, как раз прибыл в Куденберг.
Грязная, со спутанными волосами, одетая в черный балахон, туго обтянувший мой огромный живот, я прошла мимо своих тюремщиков, миновала стражников и опрометью бросилась в сад, спеша оставить позади кошмар последних недель. На дворе стоял август. Теплое благодатное лето достигло своей вершины, оплетавший ограду вьюнок покрылся синими цветами, трудолюбивые муравьи тащили листья и щепки в свои муравейники. От яркого солнца из глаз, за долгие дни заточения привыкших к полумраку, хлынули потоки слез. Пажи и фрейлины таращились на меня с балконов и балюстрад. Чтобы их оживленный гомон не мешал мне наслаждаться прогулкой, я внушила себе, что это шумит ветер.
