— Почему, — вмешалась Мюриэл, — тебя так любят женщины?
Мершам молча поднял на нее смеющийся взгляд. Мюриэл в самом деле была сбита с толку. Ей хотелось знать, что такого в нем особенного, отчего перевес всегда на его стороне. И ей он ответил как обычно, то есть не позволяя себе ни шутки, ни иронии:
— Потому что я умею убедить их в том, что черное на самом деле зеленое или фиолетовое — и это, в общем-то, правда. — Потом он широко улыбнулся в ответ на ее восхищение. — Вот, Мил, я и расхвастался тебе в угоду — запятнал свою природную скромность.
Нежно и с пониманием поглядев на него, Мюриэл тихо засмеялась. Когда же Том при упоминании о природной скромности Мершама громко расхохотался, она не без раздражения опять сдвинула брови и, отвернувшись от возлюбленного, стала смотреть в огонь.
Вполне бессознательно, Мершам избрал тем не менее верный путь к кульминации, которую желал достичь. У него не возникало никаких сомнений в том, что Викерс не примет всерьез тяги Мюриэл к старому другу. И он отвернулся с безразличным видом.
Некоторое время разговор шел как шел, и вдруг Мершам вспомнил:
— Кстати, мистер Викерс, вы не споете нам? Вы ведь поете, правда?
— Ну — так, по-любительски, — скромно отозвался соперник, не понимая, с чего это вдруг Мершам заинтересовался его пением. И поглядел на Мюриэл.
— Отлично, — ответила на его взгляд Мюриэл, подбадривая его, словно ребенка. — Но… — Она повернулась к Мершаму. — Тебе и вправду хочется послушать?
— Ну, конечно. Какую-нибудь старую песню. Ты еще не разучилась играть?
Мюриэл заиграла «Честь и оружие»[2].
— Нет, не эту! — вскричал Мершам. — Что-нибудь потише — «Sois triste et sois belle»[3]. — Он нежно, со значением, улыбнулся ей. Может быть, «Du bist wie eine Blume»[4] или «Pur dicesti»[5].
Пел Викерс хорошо, хотя и без особого воображения. Песни были старые, Мершам сам много лет назад научил им Мюриэл, и ее игра пробуждала в его душе воспоминания о прошлом. В конце первой песни она обернулась и увидела, что он смотрит на нее так, словно они вновь встретились в поэтическом мире минувших эпох.
— Нарциссы, — тихо произнес он. В его глазах стояли образы их прошлого.
Широко раскрыв глаза, она затрепетала от переполнивших ее ответных чувств. Они сидели тогда на склоне горы, где нарциссы тянулись в небо, и он учил ее, выпевая фразу за фразой: «Du bist wie eine Blume». Голосом он похвастаться не мог, зато слух у него был идеальный.
Так продолжалось до десяти часов. Направляясь в спальню, братья прошли через гостиную. Все в доме заснули, кроме отца, который сидел один в кухне, читая «Осьминог». И они пошли ужинать.
Мершам встряхнулся и теперь говорил почти без умолку. Так на него действовала Мюриэл, в ее присутствии его всегда тянуло порассуждать о чем-то абстрактном: об искусстве и философии — это были ее любимые темы, на которые только он один и говорил с ней, на которые только он один и мог говорить, как ей казалось, необыкновенно красиво. Он пользовался замысловатыми речевыми оборотами, время от времени сам себе противоречил, потом произносил нечто печальное и неожиданное, и все это так задумчиво и так как бы несерьезно, что даже мужчины не могли устоять и внимали ему с почтительной снисходительностью.
— Жизнь прекрасна, — постоянно внушал он Мюриэл, — пока она тебя пожирает. Пока жизнь поглощает тебя, уничтожает тебя, она великолепна. Самое лучшее — сгореть быстро, гулким пламенем, белым пламенем до последней искры. А если гореть медленно и беречь топливо, то не стоит жить.
— Ты думаешь, это хорошо — жить недолго, зато весело? — спросил отец.
— Да нет, не обязательно недолго и не обязательно весело. Беды тоже часть живого пламени — страдание — без него, как говорят, не бывает радости. Ну да! С жизнью мы обращаемся, как некий человек, который до того хотел дотянуть до старости, что умер в тридцать лет от изнурительной скуки.
— Ну, этого-то мы не допустим, — засмеялся Том.
— Не знаю, не знаю. Настоящая жизнь в общении — а это как раз то, от чего мы стараемся уклониться, мы ведь робкие и не желаем выставлять напоказ душу, чтобы всякие неуклюжие дураки не норовили лапнуть ее грязными руками.
В темных глазах Мюриэл затеплились благодарность и понимание. Ей самой приходилось несладко из-за грубости братьев, которым она нередко потакала по собственной глупости.
— И, — заключил Мершам, — мужчину облагораживает чистейшее пламя жизни — если с ним женщина, которую он любит — и понимает.
Скорее всего, Мершам не осознавал, что творит. Тем не менее, своими рассуждениями, как сетью, поднял Мюриэл, точно русалку из глубоких вод, и заключил в объятия, чтобы она подышала привычным ему разреженным воздухом. Мюриэл глядела на него, не сомневаясь в его искренности и безоговорочно веря в его правоту.
Викерс же думал иначе. Свое мнение, каково бы оно ни было, он мог бы выразить так: «Ну вот, ему есть, что сказать, и он может долго говорить — но, черт подери!..»
Ведь Викерс был старомодным, бессловесным воздыхателем; такие приносят в жизнь женщины кратковременную радость и бесконечные разочарования. В конце концов он понял, что ему не пересидеть Мершама, и решил идти домой. Мюриэл не поцеловала его на прощание и не вызвалась проводить до велосипеда. Его это разозлило, однако злился он больше на девушку, чем на мужчину. Ему казалось, что она играет, «выставляется» перед чужаком. Ведь если для него Мершам был чужаком, то и никем другим он не мог быть для Мюриэл. Молодые люди вышли из дома вместе и зашагали по неровной кирпичной дороге к сараю. На ходу Мершам тоже не преминул отпустить несколько своеобразных шуток:
— Жаль, ноги у меня уж больно привередливые. Стоит им наступить на что-то мягкое, они подпрыгивают, как девушка, потрогавшая жабу. Только послушайте эту бедняжку — так надрывно мычит, как будто у нее коклюш.
— Когда корова мычит, она не кашляет, — отозвался Викерс.
— Делает вид, да? Не хочет быть одна? Не ругайте ее. Может быть, у нее ознобыши, почему бы нет? У них, у бедняжек, бывают ознобыши?
Викерс засмеялся, и ему пришло в голову, что он должен взять этого малого под свою опеку.
— Осторожно, — проговорил он, когда они входили в темный сарай. — Осторожно, не ударьтесь головой.
Он прижал одну руку к верхнему краю проема, а другую вытянул в сторону Мершама.
— Спасибо, — с благодарностью произнес Мершам. Даже в темноте он до дюйма мог определить высоту двери, но все же позволил Викерсу позаботиться о себе. Ему это даже понравилось.
