с кофе? Подтягиваться по утрам? Самоудовлетворяться? Что ж, всё это будет ему доступно, если он что-то смыслит в работе хирурга О’Коннела. Вот только в этом всём будет так мало смысла…
Молодой хирург внезапно поднимает спрятанные за толстыми очками глаза, но смотрит не на Александра, а ему за плечо. Александр не знает, что отвечает О’Коннел на немой вопрос, но Нанна возвращается к работе, а тёплое прикосновение исчезает с плеча. Оно больше не требуется. Александр спокоен. Смирился и не трясётся, будто осенний лист. Не мешает своему коллеге лишать себя пальцев. Не мешает… А перед глазами воспоминания о том, как всё было просто когда-то. Они все знали о том, что по Вселенной путешествуют корабли-города и даже корабли-государства. Знали, что есть высшая каста, такие как Цефей О’Коннел, — дети евгеники, ни разу в жизни не встречавшие ни Земли, ни зимы, ни лета, ни грязи и луж, в которые можно прыгать, обрызгивая недовольных прохожих… те, что владеют звёздами. Что уж говорить о такой маленькой и ничего не значащей Земле… И всё же самые талантливые из них получали пропуск наверх. А вместе с ним получали хозяев, что всегда наблюдают. Всегда стоят над душой, ожидая, что ты своим трудом дашь им больше власти, больше влияния, больше ресурса… А если… Когда корова перестаёт давать молоко, её ведут на убой.
Нанна скрепил края раны гелем и приложил заживляющие салфетки. Нет. Никаких шрамов. Никаких точек от швов. Только пустота, а под ней две бесполезные руки.
Кажется, он даже взглянул на Александра с сочувствием. О, этот человек наверняка понимает его, как никто другой. У него тоже золотые пальцы. Он тоже способен на чудеса.
Анестезия отходит почти мгновенно. И он не чувствует ничего необычного. Ни боли, ни онемения. Только…
— У вас будет пятьдесят один день, — говорит Нанна, снимая окровавленные перчатки. — Прежде чем начнётся безвозвратная атрофия. Если не восстановить нервные окончания за этот срок. Желательно не затягивать… дольше тридцати дней.
Слабая надежда колет внезапным сердечным стуком. Но утихает так же быстро, как появилась, оставляя тупую боль посередине груди.
— Спасибо, Нанна, — Цефей отпускает врача, и вновь встаёт у окна. — Я даю Вам шанс. Свяжитель со мной, если передумаете.
Жанетт выкуривает третью сигарету подряд и запивает остывшим чёрным кофе.
Они попробовали на всех тренажёрах, которые только нашли, даже на том, которым пользовались молодые хирурги во времена их бабушек, и лишь тогда Жанетт смогла принять правду. Пальцы её лучшего хирурга теперь зависели от воли Цефея О’Коннел.
— Его предки по материнской линии и правда построили эту колонию, — сказал Вит, вернувшись из архива. — Здесь жило поселение одной из высших каст, которое откололось из-за войны или вроде того. Потом случилась авария, и больше половины народу погибло. Им пришлось сдаться в руки Совета. Диана Галли не имела генетических отклонений и ей предоставили возможность выйти в люди посредством создания потомства с Поллуксом О’Коннел. Я посмотрел в сети… она пропала без вести тридцать лет назад.
— Да какая разница… — оскалилась Жанетт, отворачиваясь к окну. — Этот урод лишил Алекса рук.
Вит вздохнул и опустился на диван.
— Что ты будешь делать? — спросил он Александра.
— Я уже принял решение.
Вит потёр переносицу, словно пытаясь остановить слёзы.
— Я рад, — сказал он. — Я рад, что смогу работать с тобой ещё долгие годы.
Александр фыркнул, внезапно чувствуя раздражение. Неужели они все уже давно его похоронили?
— Я ещё жив, Вит. — Он встал с кресла, отряхивая крошки печенья с брюк отвратительно непослушными пальцами.
И это было непереносимо.
Он продолжал заниматься спортом, он мог держать тяжёлые предметы, и даже маленькая ручка кружки чая была ему подвластна, но от рубашек на пуговицах пришлось отказаться, что уж говорить о расписанных на полгода вперёд операциях.
Как отобрать у птицы возможность летать. Запретить ребёнку играть в игры. Разделить любящих друг друга супругов. Отрезать половину сердца, перекрутить в мясорубке и заставить съесть на ужин.
Он не знал, чем себя занять. Были консультации, были эксперименты в лаборатории, но в груди болело от пустоты.
— Я отказался ради того, чтобы успеть завершить своё исследование, — сказал он незнакомому мужчине в зеркале, у которого румянец на щеках, у которого блестят глаза и волосы, у которого плечи и грудь немного округлились от прироста мышечной массы. — Так я спасу больше жизней, чем если буду продолжать оперировать.
Незнакомый мужчина шевелил губами в такт его словам, но улыбка вышла слабой.
Она расцвела только через неделю, когда им наконец удалось ускорить генерирование чёрной длани. После захвата всего организма она обычно вводила носителя в подобие анабиоза, наращивая клетки в замедленном режиме. По подсчётам Джордана преобразование должно было завершиться примерно за тысячелетие. Но схема Вита, которую они дорабатывали и облизывали всем отделом, позволяла ускорить этот процесс.
Сейчас три экспериментальных организма как раз находились в капсулах, где их генерировали до пятой стадии, и показатели витальности сходили с ума. Это было нечто принципиально новое. Жизнь и смерть в одном флаконе. Нужно было только подождать. Чёрная длань разрасталась, бурлила масляной темнотой, испускала неядовитый газ, но само тело носителя… оно оставалось цельным за исключением коры больших полушарий, которую длань пронизывала насквозь и изменяла целиком и полностью, заменяя собой.
Подопытные моргали, реагировали на раздражители и, казалось, даже понимали человеческую речь. Движения были сильно замедленными. Кроме глаз. Глаза, тёмные от длани, реагировали быстро, чётко. Осматривали докторов с поразительной осмысленностью.
Оставалось ждать и фиксировать письменно малейшие изменения, самую незначительную динамику. Это было невероятно, это было интересно, это так захватывало дух, что Александр забывал о своём увечье. Увечьях. О том, что он облучён. О том, что его пальцы более не пальцы хирурга. Длань поглотила его, не касаясь. Поглотила его внимание почти без остатка.
Даже выходя из лаборатории, он ещё какое-то время думал о ней. А потом возвращался к жизни. К тоске по работе руками, к Рее О’Коннел, что сокращала финансирование эксперимента, к её странному брату.
Александр не считал себя дураком. Он был не из тех учёных, что общение могут выстроить только с пробиркой. Он мог сложить два и два не в одном лишь математическом ключе. Он бы посчитал мужчину, что влюбился в другого мужчину в совсем юном возрасте и пронёс эти чувства, ничем не подпитываемые, через долгие годы, еще и без надежды на взаимность, ненормальным. Если бы это был кто угодно, кроме Цефея. Потому что Цефей, чей генетический материал ценился
