Ингрид, как бы со стороны прислушивалась к собственным словам, пытаясь определить, насколько искренне они звучат для Кена. Все сказанное не было правдой. Она это знала, а он? От фактов никуда не уйдешь. Она позвонила этому человеку только потому, что хотела услышать его голос снова, и у нее не было сил дожидаться завтрашнего дня.
— Я же сказал, ты или никто… А что такое намечается на завтра, что ты не сможешь мне позвонить?
— У меня назначена срочная встреча с родителями одного опекаемого мною ребенка. Отец может прийти только в семь часов. А это значит, что у меня просто не окажется времени сделать все намеченные звонки. И получается, что я буду занята как раз тогда, когда должна звонить тебе…
— Не вижу здесь особых проблем. Ты же можешь позвонить мне позднее. Во всяком случае, это даже лучше.
Ей очень хотелось сказать ему, но она, конечно же, не сказала, что звонит ему лежа в своей кровати, и что на коленях у нее лежит его фотография.
— Ну, хорошо, — произнесла наконец Ингрид, — поговорим завтра, когда я вернусь домой. Но это может быть поздно.
— А сейчас мы не можем поговорить? — спросил Кен.
— Если мы начнем обсуждать прозу нашей жизни, то это будет называться дружбой по телефону. — Он почувствовал, что, говоря это, Ингрид улыбается, что, однако, не подняло ему настроения. — Разумеется, мне не безразлично, какое у тебя душевное состояние. Поэтому я и звоню. Ну, давай поговорим. Не забывай, что я — твой друг по телефону.
Он было уже совсем расслабился, беседуя с ней, а это напоминание больно ударило по его самолюбию.
— Верно, — он крепко, до боли, сжал зубы. — Так оно и есть. Я — всего лишь фамилия в списке…
— Кен…
— Карточка из досье в ящике стола.
— Друг, — сказала Ингрид, но он уже не слушал ее. Его охватил один из тех приступов болезненной ярости, которые появились у него после случившегося с ним несчастья.
Эта вспышка была нелогичной, несправедливой, необъяснимой и все же очевидной. Эмоции хлынули из него, словно прорвавшая дамбу вода.
— Черт возьми, только не говорите, что у вас ко мне какое-то личное отношение! — воскликнул он, снова переходя на «вы». — Мы ведь оба это знаем! — Он обязан был помнить. Она же со всеми разговаривала своим ангельским голоском. — Вы позвонили мне только потому, что в этом чертовом списке есть мое имя. Ваша задача в том, чтобы облегчить участь нескольким несчастным, достойным жалости затворникам, к которым принадлежу и я. Так могу ли я об этом забыть?
— Послушайте, не нужно…
— В самом деле? — резко произнес Кен, вскакивая на ноги. Он начал метаться по комнате, словно желая спастись от раздиравшей его ярости. — И поймите меня правильно, — проговорил он, прижимая трубку телефона к вспотевшему виску. — Я вам бесконечно благодарен, моя ненаглядная утешительница, за доброту и помощь. И потому мне хочется поделиться некоторыми подробностями проведенного мною сегодня дня. У меня не было приятной возможности…
— Кен! Вы не должны мне ничего говорить про…
Он не обратил никакого внимания на ее возражения.
— Нет, я это сделаю, — сказал он, собираясь сделать еще один круг по комнате. Он с размаху налетел на небольшой диванчик, стоявший возле окна, и ударил кулаком по его толстой обивке. — К чему вы стремитесь? Спасти меня от самого себя? Скрасить на один день мое одиночество? Дать выход моей боли, гневу и разочарованию? — Кен раз за разом бил кулаком по обивке диванчика. Ингрид за это время не проронила ни слова. — Значит, вы к этому стремитесь? — продолжал Кен, не обращая внимания на ее молчание. — Тогда разрешите, мисс Бьернсен, поведать вам увлекательные подробности из моей бурной повседневной жизни…
Я намазал маслом два ломтика поджаренного хлеба и манжет рубашки. А ведь на мне была тенниска с короткими рукавами! Затем я пролил горячий кофе на левую ногу и съел за завтраком яичницу, в которую попали шнурки от ботинок… — Он ходил взад-вперед по комнате и продолжал говорить: — Затем я прослушал по радио три репортажа со спортивных игр, одну мыльную оперу и беседу о том, как готовили пищу в средневековой Англии. Кажется, между делом я немного вздремнул.
Кен наткнулся на стул, обошел его, а затем ударился коленом об угол стереофонического музыкального центра.
Почесывая колено, он сказал:
— Мне удалось разогреть пакет с замороженным ланчем, благополучно выложить содержимое на тарелку, однако когда я нес еду к столу, она вся соскользнула на пол. Я убирал еду с пола до двух часов дня, так что забыл про голод. Когда стоишь коленями на горячих спагетти и вытираешь с пола соус, есть, почему-то не хочется.
Потом пришел преподаватель из школы для слепых и повел меня на прогулку. Я учился определять на слух голоса птиц: кукушки и какой-то чирикающей птахи, которая помогает людям вроде меня переходить улицу. На собственном опыте я убедился, что лучше нащупать бампер автомашины палкой, чем собственным коленом.
После того, как преподаватель ушел, я приготовил еще один ланч и сумел его благополучно съесть. Однако кое-что из еды попало мне на рубашку. Словом, у слепоты есть свои прелести. Ты никогда не знаешь, как выглядишь. Это — лучший способ обрести уверенность в себе.
Вы, надеюсь, понимаете, что это был великолепный день. Только прошу не очень мне завидовать и не заставлять меня пересказывать наиболее захватывающие детали. — Ингрид ничего не сказала. — Ну? — строго спросил Кен. — Что вы еще желаете знать?
— Вы обо всем уже подробно рассказали, — ровным голосом проговорила Ингрид, что еще больше его взбесило.
Кен до боли стиснул зубы и еще раз двинул кулаком по спинке стула. Черт возьми, он вовсе не хотел, чтобы на другом конце провода была святая. Но ему нужен был настоящий друг. Любящий голос.
Ему хотелось, чтобы его обняли!
В следующую секунду он отчаянно испугался этого своего желания, и гнев его мгновенно улетучился.
— Ну, хорошо, — уже спокойнее произнес он. — Если я вас немного развлек, то мне остается только пожелать вам спокойной ночи.
— Мне жаль… — начала было Ингрид, но Кен больше ничего не хотел слышать.
Он нажал кнопку, отключив связь. Потом швырнул куда-то трубку, а сам упал в кресло. Он едва дышал. Гнев душил его.
Подавшись вперед, Кен закрыл лицо руками. Он не смог выдержать экзамен, не научился сдерживать свой гнев. Ему хотелось рычать, ругаться и сделать больно кому-то. Однако сделать больно он мог лишь самому себе.
Кен находился в состоянии ярости еще минуты три, затем напряжение оставило его, ступив место раскаянию. Он нащупал телефонную трубку и взял ее в руку. В таком положении, с телефонной трубкой в руках, он долго сидел неподвижно, терзаемый поздним сожалением.
