хоть в Берлин, но вон, вон из Крыма, Советский Союз наш, народ наш, так говорили коммунисты, я помню их имена, их клички, сколько они… Бог мой, как много зла в этом мире и между народами, как страдает моя Маргарет, как вы пострадали от своего продюсера, от власти денег…
«Сыны России уходили вдаль,
Мерцала боль и гнев под облаками,
И за спиной ты поднимала шаль,
Не забранное Крымскими ветрами.
Ельца платок, а проще – всей Руси,
Но новые сыны теперь достойны славы.
Да только глину, сколько не меси,
Не ляжет золото на храмовые главы».
Лекс читал и строки летали золотыми буквицами в этой обычной квартире американской интеллигентной пожилой американской женщины, и внучка её, Маргарет, гуляла в окружении леса и тихой реки, от которой веяло вечерней прохладой. Стоял жаркий июль, птицы путешествовали от ствола к стволу, маленький лисёнок копошился в можжевеловых кустах, видать, погнался за какой-нибудь козявкой, шустрый, голодный сорванец.
– Хельга! – позвала подругу слегка испугавшаяся Маргарет. Вверху деревьев принялся усиливаться порывистый ветер, издавая шум, сродни битве двух полчищ разъярённых армий.
– Алекс! – в другой раз позвала девушка, и прислонилась к молодой, но широкой сосне, пахнущая бочками с бурбоном и порохом Гражданской войны между Севером и Югом.
Лес стал заволакивать сюрреалистический туман, ноги Маргарет становились всё более и более ватными и бесчувственными, пока девушка совсем не упала в плодородный гумус. Страх пробрал слабое девичье тельце до потного озноба и мурашек на коже. Она потеряла энергетическую соединительную нить между телом и душой.
– О Боже, Хельга, Алекс, где выыыы?? Я не могу встать, как же вы бросили меня, я же так и останусь, здесь лежать, меня звери разорвут на части, как же так?! Возьмите меня к себе в Россию, умоляю вас Господом нашем Иисусом Христом!Мы все христиане, я люблю русских, очень люблю, и вас люблю, и бабушку Мери, и деда, и дядю Фреда, и тётю, двух тёть, Кейт и Рэйчел, но вас больше всех люблю, вы настоящие, вы любить умеете, вы всегда поможете, если даже ноги мои безнадёжны и словно две палки, но только помогите мне встать, усадите куда-нибудь, умоляю вас, ради всего святого!…
ОНИ вышли из мглы, подняли Маргарет на руки и понесли к равнине, где не было ветра и пахло дикими пионами, земляникой и васильками. На высоком рыжем холме виднелась зелёная церковка, но ближе был мост, большой и высокий, ещё ближе – дорога, без ухабов и ям, но глаза Маргарет буквально остановились на просторе луга из алтея и синего василька. Это было счастье.
«Люди должны быть братьями и сёстрами, иначе земля погибнет, колокольчики завянут, и стебли их высохнут и превратятся в прах. Цветы же дружат, деревья, птицы, все дружат, так почему бы НАМ не дружить, не оставлять друг друга в беде, не привести в свой дом, напоить, накормить, отогреть теплом своего сердца, кем бы не был тот несчастный, попавший в беду. Американец ли, русский, француз…»
Маргарет была очень странной девушкой. Её слегка зеленовато-синие глаза, глаза влюблённой инопланетянки, всегда выражали какую-то неземную грусть по существованию среди непонятных событий, диалогов, совершенно противоестественных для неё поступков среди окружающего её человеческого планктона. Можно было со всей греческой мудрой уверенностью сказать, что она была абсолютной эгоисткой, самовлюблённой в собственное отражение в зеркале своей внешности и своего ума.
Лексу Маргарет понравилась всем: в ней был отсутствующий в Оле шарм Победительницы, уверенность в своих словах, даже если их никто не слышит. Маргарет ЖИЛА ДЛЯ СЕБЯ, и была в мистическом поиске СВОЕГО ДВОЙНИКА, чтобы, а) было кому её слушать, и б) было кому записывать за ней всё то, что она хотела сказать, а затем дополнить, после положительных оваций её гениальному женскому хитрому уму, в котором древняя как страх природа гуляла как кошка – сама по себе.
Постепенно, как море или паводковый разлив рек завоёвывает у застывшей в бездействии суши всё новые и новые пространства, Маргарет отдаляла от Лекса Олю. И это становилось тем стремительнее и с ещё большим ускорением, чем более РУССКИХ мест посещала эта странная троица молодых людей, больше хранивших молчание, чем произносивших обычные для туристов возгласы удивления и животного восторга.
За 8 дней руки Лекса почти слились как разномерные детали тела кентавра с коляской Маргарет. Одно тело, один дух, одни полёты несбывшихся желаний.
Именно тогда Оля записала в своём походном блокноте густые тревожные строки-мысли об иллюзорном понятии любви в этом мире одиночек и безумцев:
«Я тону в тихом море, и не надо луны,
И не надо ни ветра, ни бури, ни стона,
И не важно, какая зима до весны,
Всё равно я тону в море тихого Дона»
После паломничества в Троице-Сергиеву Лавру Оля занемогла как ребёнок, подхвативший нелепую скарлатину. Температура, мысли о смерти, бессонные ночи. Она погрузилась в какой-то загадочный поглощающий её чёрный квадрат. Ей становилось страшно от любого шороха, любая предметная мелочь поднимала в ней суетную нервозность, чувство оставленности и потери себя в близком её сердцу человеке.
Она любила Лекса, принимала его таким, какой он был, хотя и всё её сильное женское естество не желало подчинению сильному плечу мужчины. Возможно, это и чувствовал Лекс, это и положило в нём начало внутреннего разрыва с девушкой, с которой когда-то было хорошо, а сейчас стало невозможно. Его мысли были полны Маргарет, то, что раньше казалось ему некрасивым в ней, в эти дни прогулок на колёсах по «Золотому кольцу» России завладело им красивой эротической страстью.
В больницу к Оле Лекс позвонил лишь пару раз, и то, как скорее одолжение прежней дружбе. Она смеялась с бульканьями в горле в трубку нагретого ладонью смартфона, старалась сказать больше нелепиц и несуразностей, Лекс от этого всё больше мрачнел, делал безумно продолжительные паузы в разговоре, жаловался на адски плохую связь, пытался перевести разговор на тему «какая всё же замечательная эта девушка Маргарет», но ни у него, ни у Оли не получилось, что либо сказать по адресу американки, её достоинств или критических недостатков. Оля молила возлюбленного: поддержи меня, обними меня, верни себя мне, но всё подходило к своему концу, и птицы уже готовы были разлететься в разные части света, лишь бы забыть
